— Отпусти ее. Только ее. Я останусь.
Мальчик, подбоченившись, прищурил глаза:
— А! Хочешь прикинуться добрым. Чтоб остаться служить и получить свои подарки от темноты? А потом втоптать меня в грязь и самому сесть на место власти?
Нуба вздохнул. Повторил, как несмышленышу, разделяя слова:
— Делай, что хочешь, со мной. Ее отпусти. Пусть Онторо даст снадобий и вылечит ее. Пусть девочка живет тут, как жила раньше. Если вы не позволите ей уйти. Пусть просто живет.
— Онторо предала тебя! — выкрикнул Маур. Жрецы снова засмеялись.
Нуба пожал плечами.
— Ну и что? Она же лечит людей. Пусть вылечит девочку.
Они смотрели друг на друга, говоря слова и думая мысли, что никак не могли встретиться. Новый Маур открывал и закрывал рот, с беспомощной злостью подыскивая доводы, которые видел он — все равно разобьются о терпеливую просьбу. В голове мальчика металось раздражение. Он дурак, этот непонятный великан? Или это большая хитрость? Он вымотан, его предали. И сам Маур стоит перед ним, как блистающая вершина предательства. Как он смеялся сегодня, разглядывая в зеркале свое прекрасное ухоженное лицо, щупая сытый живот, и совсем уже зажившие рубцы от укусов и побоев на ребрах. Предвкушал, как великан дрогнет в отчаянии, как забьется его лицо, силясь справиться с навалившимися горестями. А вместо этого стоит и, безмозглый попугай, повторяет одно и то же — пусть спасут. Девчонку, которая тоже предала его.
Он оглянулся на жрецов. Садовник ободряюще кивнул ему. И подсказал:
— Пусть постережет ее, во время любви темного Огоро.
— Да! Вот мое повеление! Возьмите обоих на черный песок. Будешь смотреть, как она отдает свою жизнь для радости темного.
Пастух сделал знак стражам. Мальчик сошел с возвышения и подхваченный под руки жрецами, величественно двинулся к паланкину. Раз оглянулся растерянно, нахмурив брови и шевеля губами. Но стражей скрыла толпа полуобнаженных красавиц и перед глазами закружились алые лепестки, разбрасываемые тонкими руками в звенящих браслетах.
Усадив Маура в паланкин, жрец Удовольствий вернулся и, поклонившись Пастуху, напомнил вполголоса:
— Ты обещал отдать мне тело пленника, мой жрец, мой Пастух. Для изысканных наставлений женщинам.
— Ты получишь его. Утром, после встречи девчонки с Огоро. Ее последней встречи. Он будет твоим.
Холмы рыжей глины, поросшие полынью и степными горячими травами, шевелясь, вздыхали, движимые временем — летним зноем, осенними дождями, внезапными заморозками зимы. И ведя трещины по крепким телам, отслаивали куски глины — высокие и узкие, как скалы. Черная трещина ждала дождевой воды, ширилась и, наконец, становясь сильнее земли, невидимым пальцем пустоты легонько подталкивала отколовшийся ломоть. Обрывая корни травы, что пытались удержать землю, кусок рушился на песчаные пляжи, с грохотом валился, разбиваясь на глыбы, а те, падая в морскую воду, текли желтыми языками, которые бледнели, и вот уже нет упавшей земли. А берег — другой. Встал стеной свежего обрыва, срезанного временем и силами жизни. Корни, бессильно свисая, высыхают на ветру, никнет сверху трава, заглядывая в веселые вечные волны. А из высушенной солнцем глины вдруг мокрой слезой пробивается тонкая струйка воды. Это родник нашел себе выход и вздохнул, сверкая водяной струйкой, сперва только намочив глину, а потом, выбив себе ложе для чистой воды, ищет дорогу к воде морской.
