Признаюсь, лагерь представлял зрелище. Все веревки от палаток перепутались; колышки казались такими же пьяными, как люди. Здесь было человек пятьдесят, все самые отчаянные, самые пьющие, самые обожающие дьявола люди из старого полка. Поверьте, сэр, вы никогда в жизни не видывали так сильно напившихся людей. Как напивается партия отслуживших срок? Как жиреет лягушка? Впитывают жидкость через кожу.
Пег Барней сидел на земле в одной рубашке; одна его нога была обута, другая нет; сапогом он перекидывал колышек через свою голову и пел так, что мог бы разбудить мертвого. Нехорошую песню он пел; это была чертова обедня.
– Что? – спросил я.
– Когда скверное яйцо выкидывают из армии, исключенный поет чертову обедню, то есть нараспев клянет всех, начиная от главнокомандующего и до казарменного капрала, да так клянет, как вы никогда не слыхивали. От брани некоторых людей сохнет зеленая трава. И Барней пел эту песню, бросая колышек в честь каждого человека, которого он проклинал. У Пега был сильный голос, и он, даже трезвый, отчаянно ругался. Я остановился перед ним, но с глазу на глаз не решился сказать ему, что он пьян.
– Доброго утра, Пег, – начал я, когда он переводил дыхание после проклятия генерал-адъютанту. – Я надел мой лучший сюртук, чтобы повидаться с тобой, Пег Барней.
– Так скинь его, – сказал Пег Барней, снова толкая колышек ногой. – Скинь его и пляши, ты, развислый штатский!
И он снова принялся проклинать Барабанную Палку, майора и генерала-судью.
– Ты не узнаешь меня, Пег? – спокойно спросил я, хотя во мне кровь так и кипела из-за того, что меня назвали штатским.
– И это приличный женатый человек! – простонала Дина Шад.
– Не узнаю, – сказал Пег, – но, пьяный или трезвый, я, окончив петь, спущу лопатой кожу с твоей спины.
– Так-то ты говоришь со мной, Пег Барней? – спросил я. – Ясно, как грязь, что ты меня забыл. Я помогу твоей автобиографии. – И я разбросал вещи Пега, откинул также его сапог и отправился в лагерь. Ужасная это была картина.
– Где старший офицер? – спросил я Скреба Грина, самого низкого червяка в мире.
– У нас нет офицера, старый повар, – ответил Скреб, – мы – республика.
– Ах, вот как! – говорю я. – В таком случае я – О'Коннель, диктатор, и ты должен научиться вежливо разговаривать со мной.
Говоря это, я опрокинул Скреба и пошел к офицерской палатке. Офицер был новый, совсем еще мальчик, я никогда не видел его прежде. Он сидел, делая вид, что не слышит всей кутерьмы.
