– Город, – произнесла она медленно, – принял нас. Как равных? Не совсем, но это я могу понять. Мы новички, мы чужие. Так ведь всегда бывает с новыми людьми, верно? Даже если они хорошие. Они плохие просто потому, что новички. Но это можно простить. Это можно простить, потому что у тебя есть друзья и родственники, а в субботние вечера здесь совсем как на острове – люди смеются и играют на гитарах. По воскресеньям ты идешь в церковь, здороваешься на улице с соседями, и тебе хорошо, очень хорошо, и ты почти все можешь простить. Ты чувствуешь благодарность. Почти за все. Но ты не можешь благодарить город за то, что он сделал с твоими детьми. За наркотики. Ведь я помню, хорошо помню мою доченьку с молодыми грудями, чистыми ногами и счастливыми глазами, пока эти... эти bastardos[3], эти chulos[4] не забрали ее у меня. А теперь вот мой сын. Умер. Умер, умер, умер.
– Миссис Эрнандес, – сказал Карелла, пытаясь дотянуться до ее руки, – мы...
– А то, что мы пуэрториканцы, вам не помешает? – неожиданно спросила она. – Не помешает найти убийцу?
– Если его убили, мы найдем убийцу, – пообещал Карелла.
– Muchas gracias[5], – сказала миссис Эрнандес. – Я... я знаю, что вы думаете. Дети ее наркоманы, дочь – проститутка. Но поверьте мне, мы...
– Вы сказали, ваша дочь...
– Si, si, чтобы наркотики покупать.
Ее лицо неожиданно сморщилось. Только что оно было спокойным, а тут женщина глубоко вздохнула, из груди вырвался всхлип, казалось, она вот-вот разрыдается. У Ка-реллы сжалось сердце. Миссис Эрнандес взяла себя в руки и снова посмотрела на сыщиков.
– Perdoneme, – прошептала она. – Простите меня.
– Можно нам поговорить с вашей дочерью? – спросил Карелла.
– Por favor. Пожалуйста. Вдруг она поможет. Вы найдете ее в «Эль Сентро». Знаете, где это?
– Да.
– Она там. Она... может помочь. Если захочет говорить с вами.
– Мы постараемся, – сказал Карелла и встал. Клинг тоже поднялся со стула.
– Большое спасибо, миссис Эрнандес, – сказал Клинг.
– De nada[6], – ответила она и повернулась к окну. – Смотрите. Уже утро. Солнце всходит.
Детективы ушли. Пока спускались по лестнице, ни один не проронил ни слова.
У Кареллы было такое чувство, будто солнце уже никогда не станет сиять для матери Анибала Эрнандеса.
