Он тяжело опустился на стул и продолжал уже тише, сдержаннее:
— Ведь они чего хотят?
И сам же ответил:
— Чтобы я человеком не был, человека во мне топчут, за человека меня не считают! О, черти! Никогда я им не покорюсь, до могилы бороться буду, не могу не бороться! Ведь и хотел бы покориться, — семья страдает, неповинные дети, пятеро… н-но… как только подумаю переломить себя, переворотить себя наизнанку…
Сокол скрипнул зубами, затряс головой и энергично крикнул:
— Нет!
Он замолчал и вытер грязным кулаком глаза, на которых внезапно выступили слезы, словно выжатые из сердца железными тисками, и уже чуть слышно и коротко, но решительно, с бессознательным драматизмом прошептал:
— Нет!
Слезы не изменили его лица в жалкую гримасу: оно по-прежнему было мужественное, сильное.
За столом наступило общее молчание… Все насупились и потянулись к пиву.
— Знаешь что? — воодушевился вдруг Гаврила. — Поступай к нам в театральные рабочие! А? Я бы мог это устроить! Пока идут вечера и спектакли, все-таки сколько-нибудь заработаешь.
— Господи! — воскликнул обрадованный Сокол. — Да я с радостью, хоть сейчас! Ведь ребятишки-то у меня без хлеба сидят, Настя плачет!..
— Ну вот! пусть не плачет. Я тебе сейчас вечеровой задаток выдам.
Гаврила порылся в кошельке и вытащил трешницу.
— На! — сказал он. — Завтра же являйся в Народный дом, будешь там Савоське помогать декорации писать… В день спектакля будешь их уставлять, а в пятом акте громом греметь…
— Здорово! — одобрили огарки.
— Вся наша фракция примет участие.
— Не вешай голову! Чего тут? Впервой, что ли? — ободряли Сокола.
Сокол внезапно утешился.
— Чего мне вешать? вота! — весело воскликнул он. — Проживем!
Он «хлопнул» стакан пива и добавил, вставая:
— Ну, одначе, побегу с трешницей-то: дома ни чаю, ни сахару, ни крошки хлеба!
Он крепко пожал всем руки и ушел, громко хлопнув заиндевевшей дверью пивной.
— Сколько лет уже я его знаю! — сказал Савоська. — Всегда он так жил!
— И все-таки как много в нем энергии, — прогудел Северовостоков, — и этой постоянной веры в будущее!
— Верой живем! — сказал Толстый, барабаня пальцами.
— Проклятые! — шептал Савоська, наливая пива.
Фельетонист Небезызвестный встал с полным стаканом в руке и постучал ножом по бутылке, желая сказать речь. В глазах его мелькало легкое опьянение.
— Дорогие мои! — начал он и сделал свой обычный жест маленькой изящной ручкой. — Э… э… дорогие мои, наш общий товарищ, только что ушедший кузнец Сокол, бросил мне совершенно справедливый упрек в том, что наша пресса совсем не о том пишет, не о важном пишет она, бедная провинциальная, пришибленная пресса! Э… И я совершенно согласен с ним. Скажу даже более: писание в газетах отныне я считаю пустым и бесполезным толчением воды в ступе! Д-да-с!
