«Странный попечитель», — подумалось Тамаре. — «И имя какое-то странное, совсем не русское, — Алоизий… Откуда он, и кто и что он такое?» — задалась она вопросом, который, в виду последнего сообщения Ефимыча, показался ей существенно для нее важным. И в самом деле, что это за «сила» такая, которая играет учителями, как пешками, и ворочает всею судьбой их по своему капризу, если только это правда? Сообщение Ефимыча было далеко не из успокоительных, и она решила себе справиться обо всем этом, при случае, у священника, которому кстати намеревалась сделать сейчас же свой первый визит. Ей хотелось познакомиться с ним и его семьею покороче и разузнать от них об условиях местной жизни, о местных отношениях, о людях, с которыми так или иначе придется сталкиваться в своей деятельности, о помещиках и иных соседях, — есть ли между ними люди образованные, семейные, с которыми можно бы было и стоило бы познакомиться, а также можно ли где и через кого именно добывать для прочтения книги, журналы и газеты… Все это казалось ей нужным, даже необходимым, для того чтобы хоть сколько-нибудь на первых порах осмотреться и приспособиться к обстоятельствам в новом и совершенно незнакомом ей месте.
У священника, отца Никандра, Тамара сразу натолкнулась на совершенно неожиданную для нее сцену. На ее вопрос, можно ли видеть батюшку и нельзя ли, мол, доложить о ней, простоватая батрачка, не уразумев даже смысла последней, совсем необычной для нее, фразы, добродушно сказала «пожалуйте» и растворила перед девушкой дверь из сеней в «чистую комнату».
Обстановка этой единственной в доме «чистой» комнаты, вообще довольно скудная, со старенькою сбродною мебелью, видимо, досталась отцу Никандру в приданое за женою от тестя. Здесь прежде всего бросился в глаза Тамаре переддиванный стол, и это потому, что на нем, казалось бы, совсем еще не ко времени, увидела он полуштоф водки, а рядом с ним миску, наполненную куриными яйцами и завязанную новеньким ситцевым платком с пестрыми разводами. Рядом с этою миской лежал большой кус вареной солонины на тарелке и целый каравай пшеничного ситника на белом полотенце с узорчатыми концами.
Гореловский «батюшка», человек еще молодой, лет тридцати, с пушистою белокурою бородкой и такою же шевелюрой, которую его супруга собственноручно заплетала ему на ночь в мелкие косички, а поутру взбивала гребнем кверху «против ворса», отчего шевелюра эта, либерально подстриженная на затылке, являлась как бы неким пышным ореолом, разлетавшимся от чела его в стороны. Одет он был в коричневый подрясник, опоясанный ширтжим поясом, на котором все тою же супругой собственноручно были вышиты ему некогда гарусом ярко-пунцовые розы и бутоны с ярко-зелеными листьями. Из-под подрясника выглядывали у батюшки кончики «модных» триковых брюк, сереньких в клетку. В момент появления Тамары, он несколько нервною походкой шагал от угла до угла по комнате, заложив руки за спину, и горячо возражал что-то благообразному пожилому мужику в новой синей чуйке, который в свой черед что-то ему доказывал по пальцам, стоя у стола с закусками.
