— «Даунифлейк», — говорю я. — Это название кондитерской с пончиками.
— Да. У них самые восхитительные пончики, — кивает Джонни.
— Но ты ненавидишь пончики с сахарной пудрой.
— Конечно, — встревает Миррен. — Но мы брали глазированные.
— И с кремом, — говорит Гат.
— И с желе, — добавляет Джонни.
Но я знаю, что в «Даунифлейке» делают только пончики с пудрой. Ни глазированных, ни кремовых, ни с желе.
Почему они лгут мне?
Я ужинаю с мамой и малышней в Новом Клермонте, но вечером меня снова одолевает мигрень. Хуже, чем прежде. Я лежу в темной комнате. Стервятники клюют просочившийся из моего раздробленного черепа гной.
Я открываю глаза, надо мной стоит Гат. Я вижу его сквозь туман. Через занавески проникает свет, значит, сейчас день.
Гат никогда не ходит в Уиндемир. Но вот он здесь. Смотрит на заметки над моей кроватью. На клейкие бумажки. С новыми воспоминаниями и информацией, которую я записывала с момента приезда сюда, о смерти бабушкиных собак, о дедушке и гусе из слоновой кости, о Гате, подарившем мне книгу Мориарти, о ссоре тетушек из-за дома в Бостоне.
— Не читай мои заметки, — стону я. — Нет!
Он отступает.
— Они же на виду. Прости.
Я поворачиваюсь на бок, чтобы прижаться щекой к горячей подушке.
— Не знал, что ты собираешь истории. — Гат садится на кровать. Тянется и берет меня за руку.
— Я пытаюсь вспомнить, что произошло, но никто не хочет говорить со мной об этом. Включая тебя.
— Теперь я хочу поговорить.
— Серьезно?
Он смотрит в пол.
— Два лета тому назад у меня была девушка.
— Знаю. Все время знала.
— Но ведь я тебе не говорил!
— Нет, не говорил.
— Я так в тебя влюбился, Кади! Просто не мог противиться. Знаю, надо было все рассказать и сразу же расстаться с Ракель. Просто… она была там, дома, а мы с тобой видимся только на острове. Мой телефон здесь не работал, и она постоянно отправляла мне посылки. И письма. Все лето.
Я смотрю на него.
— Я был трусом, — говорит Гат.
— Да уж.
— Это было жестоко. По отношению к тебе и к ней.
Мое лицо вспыхнуло от воспоминаний о жгучей ревности.
— Прости, Кади, — продолжает парень. — Вот что я должен был сказать тебе сразу по приезде. Я был не прав, и мне жаль.
Я киваю. Приятно слышать, как он это говорит. Жаль, что я под действием таблеток.
— Порой я ненавижу себя за то, что натворил. Но что меня действительно сбивает с толку, это собственная противоречивость: когда я не испытываю к себе ненависти, то чувствую себя праведной жертвой. Будто мир ко мне несправедлив.
