Почему она раньше думала, что всегда, всю жизнь будет владеть его мыслями, сердцем и похотью?! Почему не насторожилась, когда старая стряпуха, помнившая еще отца Апеллеса и прожившая в афинском доме художника много лет, отлично знавшая все его привычки и пристрастия, бормотала себе под нос:
— Ох, что-то зажилась, зажилась эта девчонка в нашем доме! Сроду такого не было, чтобы одна женщина владела господином так долго! Ишь, нос задрала, держится словно госпожа! А сама кто? Корабельная шлюха. Драли ее в море кто ни попадя, а теперь, ишь, господин ее до себя возвысил! Любимая наложница! А что он в ней нашел?! Ни тела, ни лица, ни помять, ни посмотреть! Словно обвела его, опутала! Ничего, скоро это кончится! Скоро, скоро, помяните мое слово!
Доркион казалось, что старуха просто обуреваема самой обычной завистью увядшей уродины к ней, молодой красавице. Но разве она красавица? Здесь, в Афинах, красивыми считаются высокие, статные, дебелые, пышногрудые, широкобедрые, белокожие, золотоволосые и голубоглазые женщины. Доркион, конечно, тоже не маленькая: высокая и длинноногая, как олимпийский бегун, однако ни золотых волос, ни голубых глаз…
— Я не ищу красоту, которая привычна всем, — не раз говорил Апеллес. — Я ищу красоту, которая ранит мужское воображение, будто накрепко засевшая в теле стрела: и мучает, и саднит, и вызывает жар, а извлечь стрелу невозможно!
Он уверял, что Доркион засела в его сердце, словно стрела, которую он не может и не хочет вырвать. Но что же теперь… Что значит лик Кампаспы на папирусах? Что значат очертания ее тела, которые изображены с такой сокрушительной, горячей мужской жадностью? В каждой линии Доркион видела страсть, которая двигала рукой Апеллеса, жажду обладания, которая волновала его чресла, — и при этом восхищение, смирение перед красотой, которое заставляло его снова и снова рисовать руку Кампаспы, ее пальцы с длинными, изящными, миндалевидными ногтями… Ах, как горячо завидовала им Доркион, ногти которой были всегда слишком коротки (она украдкой грызла их!) и некрасивы…
Что все это значит? Другая страсть вытеснила страсть Апеллеса к Доркион, другая стрела застряла в сердце художника, а первую он вырвал?! Раньше не мог и не хотел, теперь — захотел и смог…
Апеллес ее больше не любит, внезапно осознала Доркион. Она ему больше не нужна! Он любит другую и хочет другую, а Доркион владеет лишь потому, что не может владеть Кампаспой! Вот что значит то странное, как бы отрешенное выражение, которое стало появляться на его лице во время страсти, вот что значит неразборчивый, словно бы задыхающийся шепот, который срывается с его губ на пике наслаждения! Он обладает Доркион, но видит Кампаспу. Он выдыхает имя Кампаспы, блаженно изливая семя в лоно Доркион! И наверное — о, наверное! — у него хватило бы бесстыдства и жестокости украсить ложе изображениями Кампаспы, если бы она не была наложницей царя и если бы Апеллес не боялся неистового гнева Александра, который, конечно, не помилует даже своего любимого художника, если проведает о том, какое вожделение тот испытывает к фессалийской красавице!
