…Шел тот, кто только и мог ТАК идти…
И казалось, что на ногах его – замечательно наточенные коньки, что специально и только для него существует ледовая дорожка, по которой скользит, не прилагая усилий, огромное тело.
И прапорщик кинулся к великану, захлебываясь ликующим воплем:
– Ге! Ор! Гий!! Ни! Ко!..
А «лаевич» довопить не успел, потому что идущий по севастопольскому молу услышал, заметил, наддал навстречу и даже ручищами замахал, как конькобежец на финишной прямой. И не нужно ему было бороться с земным притяжением – какое там, к черту, притяжение?! – напротив, земля будто бы сама сообщала ему ускорение.
Георгий поднял далеко не миниатюрного фендрика, прижал к махине груди и, не сбавляя шаг, понес его и себя от пирса – прочь.
– Павлушка, казачок, как вытянулся! А ты все же здесь, в Севастополе, значит, сон и гадалка не обманули! И все еще в погонах!.. Дай-ка я их сковырну…
Чуть поддев твердым, как гвоздодер, ногтем, вот именно что не отодрал, а сковырнул, отшвырнул подальше в помертвевшее от небывалого штиля море, потом поставил Павла на ноги – и они пошли рядом.
– А вы зачем здесь, дядя Жора, Георгий Николаевич? И что за сон, что за гадалка?
– Мама твоя приснилась, но не хочу сейчас об этом… А тут я стивидор, как и в Одессе, – просто стивидор. Размещал на линкоре кое-какое военное имущество и барахлишко отбывающих. Народу много, грузы упакованы беспорядочно, а линкор – корабль строгий, для табора не приспособлен, пустяковое дело – остойчивость потерять. Пришлось потрудиться – и головой, и горбом… Дед-то мой жив? Когда его видел?
– Он столько для меня сделал, от голода спас. Очень ругался, когда мы с Торбою год назад ушли в Добровольческую армию. Но говорил, что и меня, и вас дождется… Только теперь уж вряд ли… Торба под Каховкой погиб, меня вот в ногу ранило…
– Еще как дождется, не унывай. И любимую свою присказку вспомнить не преминет!
Уходили от мола быстрым шагом, и у Павла было ощущение, что нога больше никогда болеть не будет, что сердце и легкие вернулись и разместились где положено, и потроха тоже вернулись – ох, и пустыми же они вернулись! Ганна, где твои борщи, свекольники, котлеты? Корми нас и не ворчи, что на Георгия Николаевича, кацапа ненасытного, не наготовишься…
Уходили быстрым шагом, молча. Но Георгий то и дело чуть склонялся к Павлушке, к шее его, растертой давно не сменявшимся подворотничком, а еще чуть выше – воротом шинели… Склонялся, потому что сквозь запахи только-только наливающегося мужской силой тела сына еще пробивался запах его матери…
