… Да и стоит ли надеяться на второе пришествие после ухода из мира так и не понятого Толстого?
– Это он-то пророк? Он – мессия? – проговорила она скептически. – А вот в это я боюсь поверить. Все русские писатели пишут о народе, но для царей. И если цари к ним не прислушиваются, тогда либо в газетах: «Не так живем!», либо в кабаке: «Человек, еще водки! Душа горит!»… Ага, злитесь? Теперь и вам хочется на кулачки!
Георгий засмеялся и положил ее руку себе на локоть… слегка прижав, чтобы не смогла отдернуть.
А она и не собиралась отдергивать.
Но когда они встречались в квартире на четвертом этаже удивительного дома, одновременно казавшегося и летящим, и только-только приземлившимся, – о муже она не вспоминала.
Этот дом без хозяина, хозяином придуманный, выстроенный, но забытый; дом, случайный, как заброшенный шалаш, на который счастливо набредаешь после долгого блуждания по лесу, дарил им часы такого блаженного уединения, что не хотелось говорить. А если и хотелось, то о самом-самом…
– У вас есть женщина?
– Да.
– Кто она?
– Как и я, бывшая цирковая. Вдова с двумя детьми, содержит маленький пансионат.
– Вы для нее – «пароход», судьбой уготованный?
– В какой-то степени.
Замолчали… Но после ужина, за чаем в маленькой гостиной:
– Она вам очень нравится?
– Мне с нею приятно.
– Во всех смыслах?
– Особенно в том, в каком вы мне упрямо отказываете.
– А ей вы приятны тоже особенно в том?
– Уверен.
– А я вот уверена, что она вас любит.
– Это было бы для нее недопустимой роскошью. Она так охвачена стремлением выплыть, что любовь… вряд ли… разве лишь привязанность к обломку мачты, за который удалось зацепиться.
– «Я жду любви, как позднего трамвая, – вдруг заговорила она нараспев, – гляжу во мглу до слез, до боли глаз, творя волшбу, чтоб точка огневая в конце пустынной улицы зажглась. Я жду. В душе – как Млечный Путь в цистерне – лишь отраженья зыблются одни. И грезится, что в сырости вечерней уже скользят прозрачные огни»[11].
– Хорошо! – искренне восхитился Георгий. – Чье это?
– Одного неприкаянного молодого поэта, мелкого клерка в какой-то страховой компании… стеснялся должность назвать, всего стеснялся, даже собственных стихов. Он написал про поздний трамвай за день, как увидел меня на вечере в «Хмеле жизни»… потом говорил, что этими строчками вымолил нашу встречу, обменял ее на будущую славу, и неслыханное для него счастье, что сделка состоялась… Рудольф погубил меня, я – этого поэта, теперь гублю вас, а вы – ту женщину. Почему так? Где во всем этом Бог? И где Он вообще?
