Отец Никодим развел руками, напомнив разозленной Вере летучую мышь.
— Вы известный человек в городе, — смиренно сказал он.
Лесть угодила точно по адресу, и Вера гордо выпрямилась, позабыв о своем одеянии.
— Маскарад только по долгу службы! У вас же не допросишься потом правдивой информации, а народ должен знать… должен знать своих героев!
— Я читал ваши правдивые статьи, — сказал отец Никодим и так глянул на Веру, словно полоснул стеклом по лицу. — Меня удивляет, как это вы решаетесь ставить под ними свое имя.
— Не вижу смысла прятаться! Да и потом, что мне может угрожать?
— Я не о вашей личной безопасности говорю. Должно быть стыдно подписываться под откровенным и наглым враньем! Вы оклеветали невинного человека, а это очень серьезный грех.
— Грех? А я-то считала, что грех — когда насилуют безвинных отроков!
— Вера, вы же знаете, что все приписанное епископу Сергию — неправда. И поете с чужого голоса, просто чтобы выкопать яму поглубже. Я прав?
— Нет, — покачала головой Вера, — не правы. Мое отношение к Сергию — это моя позиция. Как журналиста и человека. И никакой другой правды я не знаю.
— Вот именно! Правда вам неизвестна, зато вы с удовольствием живописуете ложь. Представляю, что завтра напишет ваша газета — эксклюзивный репортаж, секретные источники, собственные информаторы… Напечатайте еще свой снимок, в бороде… Предмет для гордости.
— Да какое ваше дело? У вас своя игра, у меня — своя!
— Ох, не играли бы вы с Богом, Вера. Это еще хуже, чем играть с электричеством.
Монах махнул рукой, словно отпуская Веру на все четыре стороны, но она все так же стояла перед ним, будто в ожидании невидимой кары: кара представлялась ей в виде мощного грозового разряда. Опомнившись, Вера побежала к дороге.
Алексей Александрович велел вернуть облачение до шести часов вечера, и новоявленная Золушка, поддернув рясу, мчалась к своей «девятке», распугивая стайки нищих.
— Ишь какая… — нараспев сказала синелицая юродивая, и товарки посмотрели на нее с удивлением — не признать в бегуне молоденького батюшку мог только слепой.
Монастырь, где царствовал игумен Гурий, производил впечатление даже на самых придирчивых гостей — хозяйство здесь было поставлено очень толково и грамотно. Артем редко выбирался в эту часть города, в Николаевске она всегда существовала как суверенная зона. Район, названный Трансмашем, разросся вокруг гигантского завода, и прижились здесь собственные порядки. Здесь были своя шпана и свои престижные школы, своя топонимика и своя мода — в общем, трансмашевских знали и узнавали повсюду: так из любой точки Николаевска видна была частая изгородь заводских труб.
