Я смотрю на звезды | страница 23

Дядя Мотл-Златоуст замолкает на минуту, дает мне щелчок и продолжает:

— Реб Калман Мовшович сдержал бы слово, но он упал и отбил легкие, без которых трубочист не трубочист, а последний чахоточник. Я остался один. Над головой — небо. По бокам — небо. А внизу он — Калман Мовшович. Ты когда-нибудь плакал на крыше?

— Нет.

— И не стоит, душа моя. Все равно никто тебя не услышит. Ни бог, ни дьявол.

Дядя Мотл-Златоуст поднимает на меня глаза, и я чувствую, что вот-вот зареву. В горле застревает какая-то противная шкварка. Пробую проглотить ее и не могу.

Бежать! Скорей бежать отсюда!

Словно разгадав мои мысли, дядя крепко прижимает меня к груди.

— Пусти, пусти! — кричу я. — Мне душно.

— Что с тобой, Авремэле?

С силой вырываюсь из объятий дяди и убегаю из дома. Пускай Мотл остается один… как тогда на крыше… Пускай.

Я не хочу, чтобы он рассказывал про трубочиста Калмана. Я не хочу, чтобы шкварка торчала в горле. Пойду к реке, лягу на берегу, закину голову к небу и крикну что есть сил:

— Сегодня мой день рождения!

И река, и лес, и воздух повторят за мной:

— День рождения!

Наше местечко оживляется в базарные дни и дни похорон.

Не всех похорон.

На обыкновенных похоронах скучно: за гробом идут и причитают близкие и родственники покойника. Служка Ейне, о котором в местечке говорят, что он более глух, чем сам всевышний, бормочет молитву. Слезы текут рекой.

Нет, на обыкновенных похоронах скучно.

Весело, когда хоронят военных и полицейских.

Играет оркестр. Как пасхальные горшки, сверкают начищенные трубы. Солдаты на кладбище палят из ружей. Но такие похороны случаются, к сожалению, не каждый божий день.

Базары бывают чаще.

И сейчас рыночная площадь запружена людьми и подводами. В воздухе стоит глухой гул. Надрывно кричат петухи, высовывая из корзин свои багровые, как будто их обварили кипятком, гребни. Истошно визжат поросята, заглушая протяжное мычание кошерной скотины. Запахи яблок и сена смешались с запахами сырых кож и свежего помета.

Я шныряю с Винцукасом между возами, пристально вглядываюсь в хмурые лица крестьян и подолгу слежу, как стригут ушами усталые лошади: каурые, пегие, гнедые.

Я люблю их.

Дядя Мотл-Златоуст пророчит мне мрачное будущее:

— Ты будешь конокрадом или кавалеристом!

Нет, я не буду ни конокрадом, ни кавалеристом. Я просто люблю лошадей. Они сочувственно смотрят на меня своими зелеными глазами и понимающе трясут вылинявшими на солнце холками.

— Слушай, Авремэле! Мы умчим тебя за тридевять земель, туда, где нет синагоги и аптекаря Довида, где живут великаны. Они дадут тебе испить напиток слаще бабушкиного киселя, и ты станешь богатырем. Перед тобой померкнет даже такой силач, как каменщик Пранас. Ты привстанешь на цыпочки и коснешься неба. Наберешь полную пазуху звезд и кому подаришь их, тот узнает счастье.