— Постой, — неожиданно заступается дядя Мотл-Златоуст. — Мальчишка не виноват. И реб Довид не лишился разума. В самом деле: почему бы тебе не съездить в Карлсбад? Карлсбад — истинный рай для больных. А ну-ка, поройся в своих карманах, не завалялась ли там лишняя тысчонка! Что ты уставился на меня, как раввин на раскаявшегося выкреста? Поройся!
Дед перетряхивает карманы и извлекает откуда-то облепленную махоркой монету.
— Видал тысчонку?
— Да, — невозмутимо рассуждает дядя Мотл, — Барон Ротшильд в твоих штанах не ночевал. За такие деньги не всякий лодочник через Нерис переправит, а в Карлсбад…
— В Карлсбад, — вмешиваюсь я, — можно в базарный день на телеге добраться. Балагула Ицик довезет.
Дядя Мотл-Златоуст грустно улыбается, гладит меня своей шершавой рукой, обросшей рыжей щетиной, и тихо, словно стесняясь кого-то, объясняет:
— Нет, душа моя. На подводе туда не доберешься. На поездах нужно ехать. Долго, долго… Почти до Австрии.
Я слушаю, и в сердце закипает злоба — злоба на дядю, на поезда, на Австрию и на что-то еще, чему я не нахожу названия.
Дед вырывает у меня пузырек с каплями. Дядя Мотл-Златоуст заворачивает завтрак в газету скорняка Лейзера.
— Авремэле!
— Что?
— Пошли на фабрику.
— Не могу. Я иду с бабушкой в синагогу.
— Я покажу тебе рубанок, стамески, пилки, — соблазняет Мотл. — И кровать президента.
— А бабушка?
— Она одна в синагогу сходит. Богу с ней интересней, чем с тобой.
— Интересней, — уступаю я.
Мебельная фабрика господина Айзенберга стоит у реки. Там же стоит его лесопилка. Каждый день плотогоны сплавляют сюда лес. Дядя Мотл-Златоуст клянется, что господин Айзенберг вырубил бы все дубравы и рощи, если бы ему развязали руки.
То есть как это — вырубил бы? А куда денутся птицы? Птицы не мыши. Они не могут жить в подполье. Им нельзя без деревьев. Самый захудалый воробей, и тот норовит в небо. Попрыгает, попрыгает в навозе и фюйть на дерево…
Дядя Мотл-Златоуст ведет меня пыльными улочками, мимо синагоги, к фабрике.
Синагога старая, с облупленными стенами. Она дважды горела и дважды ее отстраивали. Первый раз ее поджег хромоногий Мейлах, а второй раз господь — молния ударила в крышу.
— Не устал? — замедляет шаг дядя.
— Нисколечко. Я привык.
— А ну-ка, угадай, Авремэле, кто чаще всех ходит по местечку? — оживляется Златоуст.
— Полицейский Гедрайтис.
— Не угадал.
— Почтальон Ксаверас.
— Не угадал.
— Сторож Шимшен.
— Чаще всех, душа моя, по местечку ходит горе. А реже всех — счастье. За тридцать шесть лет я встретил его один раз, и то оно спешило к другому.
