В гостиной затрезвонил телефон. Мать подбежала к аппарату и сняла трубку. Звонила Роса. Разговор был странный. Хулио показалось, что женщины что-то замышляют против него. Напрягая слух, он расслышал несколько отрывочных фраз:
– Даже врачу не позвонил… прямо беда… в один прекрасный день… я так переживаю…
– …
– В каком-то фильме… книги… Сколько ты платишь за свет?
– …
– Кошмар какой… стирка три раза в неделю… Утюг…
– Нет, я здесь останусь… поест… ужас, а не сын.
Когда, повесив трубку, она вернулась в спальню, Хулио спросил спокойным тоном:
– Как ты можешь так разговаривать с незнакомым человеком?
– Я ее знаю. Мы по телефону много раз говорили, – обиделась мать.
– Этого недостаточно, чтобы рассказывать, сколько раз в неделю ты стираешь или сколько платишь за свет.
– Да? И о чем тогда мне с ней говорить? О личной жизни?
– Стирка и счета за электричество – это и есть личная жизнь, мама, – ответил Хулио все так же спокойно.
– Это для тебя они личная жизнь, потому что у тебя другой нет. Кстати, чтобы ты знал: это Роса мне позвонила и сказала, что ты заболел. Видно, тебя-то она хорошо знает.
– Значит, про день рождения отца ты соврала?
– Да, соврала. И не вздумай позвонить ему – сам знаешь, какой он обидчивый.
– Не могу больше, – пожаловался Хулио: боль в голове стала невыносимой.
– Странный ты человек, – ответила она, продолжая прежнюю тему. – Всем и всегда недоволен. А люди должны помогать друг другу. Как же ты плохо выглядишь! Приляг поспи, пока врач не пришел.
Сама, однако, не замолчала и не вышла из спальни, а продолжала говорить, бесшумно переставляя предметы и нарушая тот порядок, который время, пыль и отсутствие любви давно уже установили в спальне одинокого мужчины.
Хулио сжался в комок под одеялом. Он лежал с открытыми глазами: стоило их закрыть, как боль, пробегавшая по короткому кругу (горло – уши – лоб, в самой его глубине), усиливалась.
Поместив в скобки мать и ее голос, Хулио обвел глазами спальню, и ему показалось, что она, вместе со всем в ней находившимся, включая самого Хулио, отделена от общего процесса, превратилась в самостоятельную единицу, далеко отстоящую от тех мест, где происходят события. То есть комната, дверь, электрическая лампочка и его собственная мать, нервно пытавшаяся выбраться за стенки скобок, представляли собой клочок времени настолько ветхий и истершийся, что, казалось, он длился и воспроизводился в пространстве сам по себе, не оставляя следа в памяти. Прошло несколько секунд, и это ощущение еще более усилилось. Хулио подумал, что, возможно, в другой – реальной – реальности они уже умерли, может быть даже много веков назад. Слова, произносимые его матерью – шумный нескончаемый поток, словно струя, льющаяся из крана, – были, следовательно, словами, произносимыми трупом, но это не придавало им никакого особенного смысла. И тогда Хулио закрыл глаза, сжался еще больше и вдруг услышал тихие, словно тоже проникавшие из какого-то другого, ограниченного и безымянного времени, первые такты «Интернационала».
