А затем улыбнулся грустно и виновато, извиняясь передо мной за это подаренное мне знание, и... словно надёл очки: безмятежные чёрные стекла глаз, полные загадочной, ласковой мудрости египетского сфинкса.
И когда я смог двигаться, когда смог рвануть к нему в одном желании содрать его с этого грёбанного поезда, пусть силой, поймать, защитить, решить всё за него, впервые не дать, не дать ему думать, не дать ему быть взрослым! Дать ему быть тем, кем он был на самом деле.
"Мой маленький выёбистый мальчишка, абсолютно беззащитная, плачущая душой Зубастая тварь..."
Вот, что я увидел в его глазах. То, что он бы не показал никому, но показал мне, потому что он тоже был человеком, который мог позволить себе эту маленькую слабость. Не попросить, не выставить демонстративно на показ, но дать увидеть. СВОЮ СЛАБОСТЬ. Лишь на одно мгновение, а потом, тайком хлебнув глоточек спасительной чужой жалости, исчезнуть навсегда в никуда.
- Са-а-анька-а-а-а-а!!!!!! - я заорал. Я заорал, выкрикивая его имя, как это бывает в дешёвых кинофильмах, когда кто-то ебанутый несётся за уходящим поездом. Кричит что-то бессмысленное, потому что тот, КОМУ он кричит, не услышит его за грохотом колёс. Но услышат другие, покрутят пальцем у виска, шарахнутся в стороны.
- Са-а-анька-а-а-а!!!! - орал я, срываясь с места, зная, что это безнадёжно, зная, что не успею, потому что сорвался слишком поздно.
Потому что даун, идиот, потому что до меня медленно доходит, как до грёбанного жирафа! Всю неделю он был со мной, а я ничего не заметил, очарованной мудростью нездешнего сфинкса. Я нёсся как безумный, почти не касаясь земли, но невозможно обогнать уже рванувший с места поезд.
- Санька-а-а-а, вернись, твою мать, сука! - орал я и затем, поняв всю бессмысленность своих криков, поняв, как выглядит этот ебанутый фильм, зашагал и остановился.
- Санька, - прошептал я, не замечая, что всё тело сотрясает дрожь, не замечая собственного рваного дыхания. Понимая лишь одно, что готов убить его своими руками, этого маленького невозможного пиздёныша, мою ебанутую, зубастую тварь, убить за одно то, что он не сказал мне.
Ничего не сказал, но напоследок не удержался. Ради чего? Ради этого бессмысленного глотка жалости, ради понимания, которое раздавит меня, словно удар тяжёлого пыльного мешка по голове?
Я ведь мог остановить его. Даже в ту минуту, когда он объяснял мне что ему надо вернуться, он ждал, что я его остановлю, а я слепец, покорённый весомой, взрослой зрелостью его рассуждений, смирился, безнадёжно и ясно понимая, что ОН АБСОЛЮТНО ПРАВ.
