В кабинет вызывали по одному. Наконец подошла моя очередь. Я вошел и увидел, что на столе начальника отдела кадров лежит моя анкета. Он предложил мне сесть, взял анкету и принялся внимательно изучать ее. Потом началась обычная игра в вопросы и ответы, и вскоре я понял, что мои технические познания его мало интересуют. Наконец он с ухмылкой спросил:
— А зачем вам эта работа?
Меня слегка покоробило — до чего неуместный вопрос! — но я ответил:
— Она позволит мне платить за кое-какие житейские мелочи: пищу, одежду и крышу над головой.
— Не смешите, ваш костюм даже мне не по карману.
Я смотрел на него, стараясь найти связь между моим костюмом и предлагаемой работой. Он продолжал:
— Я-то сам даже школы не кончил, а университета тем более, и никто у нас здесь не имеет такого образования, как вы. Поэтому, думаю, вы нам не подойдете. Людям могут не понравиться ваши мудреные разговоры, но вообще…
Я не сдержался: протянул руку к его столу, взял заявление и, не говоря ни слова, аккуратно разорвав его на мелкие кусочки, бросил в корзину и вышел.
Я не мог найти работу уже полтора года. Разочарование уступило место глубокой, разъедающей душу ненависти. Медленно, но верно я пришел к тому, что стал ненавидеть людей, которые с такой легкостью, с такой жестокостью отказывали мне в праве заработать на жизнь. Поручить мне какую-то малоответственную, второсортную работу они не могли — я был для нее слишком хорош, слишком образован. А для всякой другой работы я был слишком черен. Сейчас меня упрекнули даже в том, что я посмел опрятно одеться.
Когда подошло время демобилизации, я написал дяде, что у меня могут быть трудности с деньгами для покупки одежды, и в течение года он отправил мне несколько посылок: белье, рубашки, носки, галстуки и четыре отличных костюма, вполне подошедших по размеру. А несколько пар обуви я приобрел на талоны, выданные мне в демобилизационном центре.
Словно рыба, метался я в сетях расовых предрассудков, в душе зрело желание отомстить, отплатить той же монетой. Каждый взгляд или жест стал вызывать у меня недоверие, я искал за ними антипатию или другое проявление расовой ненависти: не быть ее просто не могло, в этом я тогда не сомневался. Я перестал отдавать дань вежливости женщинам и пожилым людям в автобусах и поездах, хотя был приучен к этому с детства. Я даже ловил себя на том, что с неприкрытой враждебностью смотрю на маленьких детей, когда эти невинные любопытные существа вовсю глазеют на меня.
