Более того, вы даже будете этим жить! И это время не за горами. Когда же поведут вас, чтобы отдать под суд, не беспокойтесь заранее о том, что говорить, но, что дано, будет в тот час, то и говорите, ибо не вы будете говорить, а святой дух. И отдаст брат брата на смерть, и отец — ребенка, и восстанут дети против родителей и отдадут их на смерть. И будете ненавидимыми всеми — за имя мое! Но кто выстоит до конца, тот спасется! — Иоиль, торжественно поднял руку вверх, указав пальцем на потолок.
Клюфт замер. Он смотрел на человека, который говорил страшные слова, но в этих словах звучала тоска правды. Павел вдруг ощутил, что в этих замысловатых и на первый взгляд бессмысленных предложениях — скрывается неведомая пока ему тайна. Тайна, с которой он непременно столкнется.
— Вы говорите ерунду, — выдавил из себя журналист.
— Эх, как знать. Как знать. Спасибо вам добрый человек за кров. Мне нужно идти. Может быть, мы еще и встретимся, — с этими словами Иоиль вышел, махнув на прощание рукой.
Дверь за ним закрылась со зловещим скрипом. Клюфт икнул и затушил папиросу. Он еще минут пять сидел молча — сложив руки на колени и опустив голову. Слова этого бродяги, полуночника, запали ему в сердце. Брат на брата, отец отдаст ребенка. Нет. Он определенно, где-то это уже слышал. Там, в прошлой жизни. Давно, когда он был маленький, когда — было все не так. Когда он, сам, был другой. Когда мир ему виделся из его подвала совсем иным — чистым и светлым, как свежевыпавший снег, перед новым годом.
Клюфту стало очень грустно. Так грустно, ему не было — с похорон матери. Павел едва не заплакал. Слезы, горячей волной, накатили на глаза. Но журналист сдержался. Он глубоко вздохнул и потянулся за очередной папиросой. Закурив — ему стало легче. Пару затяжек и голова просветлела.
— Вот черт! Богослов проклятый — заболтал! Нет, нужно идти на работу — еще машинку тащить, уже пол седьмого, — проворчал Клюфт и вскочил со стула.
Главный редактор довольно покряхтывал, потягивая чай из стакана, который был вставлен в бронзовый, почти черный от времени, подстаканник. Лицо Смирнова полно блаженства. Он наслаждался чтением. Его нос-картошка, дергался — подбрасывая круглые очки. На лбу выступила испарина. И хотя верхняя пуговица, его оливкового цвета френча, была расстегнута, главный редактор, вытирал пот с раскрасневшейся шеи, носовым платком.
— А ведь можешь, засранец! Можешь, когда хочешь! Молодец! Удружил! Вещь — какие нужные слова нашел! Какие верные! Как точно метишь! Основной задачей вредительской группы было уничтожение совхозного скота, озлобление рабочих против мероприятий партии и правительства. Все это они старались делать, так чтобы замести всякие следы! Ах, молодец! Молодец! — Смирнов в очередной раз вытер вспотевшую шею носовым платком. Клюфт сидел и ерзал от нетерпения на стуле. Ему было приятно слушать похвалу шефа. Он, еще совсем недавно — неизвестный рядовой работник горкома ВКП(б), вдруг стал, известным в крае «журналистом-разоблачителем»! Его будут бояться — все эти мрази и выродки, покусившиеся, на советские устои! Нет, все-таки судьба обошлась с ним благосклонно! Все-таки, как хорошо, что его направили работать сюда в газету!
