Мне показалось, что он акцентировал внимание на «надежности».
Алиса, напротив, поставила на «партнера».
Оба, – каждый по-своему, – мы оказались правы, и узнали об этом уже в следующую осень.
Но тогда была зима, снег выпал, ночь была сумерками, светила на снег Луна – вся в серебре своего горна, спрятанного за круглой, чуть сгорбившейся, спиной. Хорошо прорисованными тенями выступали на фоне белого неба – белого, как Земля, его зеркальное отражение, – ветви и стволы деревьев в парке. Лишь иногда слышался шорох, но то были даже не белки, крепко спящие в ожидании дневного прихода сердобольных горожан с орехами, семечками, и прочей снедью, которую избалованные пушистые грызуны даже не ели, а прятали, чтобы не найти, и бестолково метаться в поисках ореха, зарытого минутой раньше. То снег осыпался с одной из веток, и дерево мягко опускало груз оземь, чтобы снова подставит ладони небу. Но оно не было щедро в ту ночь, – снег выпал в предыдущие недели. И небо лишь хранило толстый снежный покров холодными ветрами, дувшими сверху вниз.
Какой-то новый, невиданный ветер открылся мне тут, в Молдавии, сказал Диего ворчливо.
Всякое бывало, но чтобы с неба да в землю, сказал он.
У нас, русских, это называется пятый угол, сказала Алиса.
Лида, улыбаясь, объяснила Диего значение выражения на своем беглом, хрипловатом испанском. Удивительно, но ее рот, – полный сладкой ваты и сиропа, – словно начинал перекатывать комочек колючей проволоки, когда она начинала говорить на языке своего мужа. Может быть, то вековые вопли туземцев, преследуемых собаками Писарро, прорывались сквозь нёбо моей любовницы? Я всмотрелся в Лиду. Она была весела, – редкое зрелище, обычно жена консула хранила на лице умиротворенное выражение, – и на виске показались несколько капелек пота. Значит, понял близорукий я, она достаточно вспотела. Как, впрочем, и все мы. Завернутые лишь в простыни, напоминавшие римские тоги, – эпохи упадка, и исчезновения с рынка китайских шелковых тканей, – мы сидели вокруг столика, и пристально смотрели на ткань, покрывавшую его.
На ней была изображена карта пизды.
Был один из вечеров, когда мы, – расслабившись настолько, насколько позволяли нам совместные воспоминания, – предавались бесконечным разговорам ни о чем, доставлявшим нам столько удовольствия. Мы топили камин, разрешение на который стоило целого состояния – но Алиса жаждала поразить дымом из своей трубы товарок по Вальпургиевой ночи, и, ей Богу, ей это удалось, – и от тепла, напоминавшего нижний температурный предел финской сауны, на висках наших жен выступали капельки пота. У Лиды еще и на груди. Алиса даже в такие моменты умудрялась почти не потеть. Про нас с Диего и вспомнить стыдно. Два плотных, крепко сбитых мужчины, мы потели отчаянно, и наши простыни были мокрыми, едва мы садились за столик, – уставленный всякой съедобной мелочью, которую мы и за еду не держали: оливки, чипсы, соусы, какие-то маленькие свернутые лепешки, с начинками из редких вида, несчастных засоленных рыбок, креветок, масел, взбитых в пену с икрой этих рыб, – чтобы посмеяться над женщинами, которые называли это едой.
