Как-то я вынул оттуда твои трусики. Они пахли. Ужасно, отвратительно, маленькая ты засранка. Я вдохнул их запах – сам того не желая, – и почувствовал, что у меня кружится голова. Резкий, гадкий, отвратительный запах. Он подействовал на меня, как цианид, как аммиак, как нашатырь. Если бы я был матросом, пьяным матросом, упавшим в море с кривой палубы, то после доброй понюшки таких трусов я бы пришел в себя и, – словно после литра доброго рома, – переплыл Ла Манш. Переплыл Атлантику. Переплыл все проливы мира и спустился бы во все Марианские впадины мира. И, знаешь, я понял, что ты трахаешься. Ты пахла не так, как слизь между ног девчонок, позволявших мне лишь потискать тебя. Ты пахла остро. Ты пахла дичью. Если бы ты была птицей, раненной птицей, опустившейся передохнуть на поверхность моря, – гадливой чайкой, нажравшейся мусора, – я бы подкрался к тебе из глубины черного моря, и, после двух-трех рывков, проглотил тебя. Смолотил твои кости, отрыгнул твои перья. Переработал твое тело в количество джоулей и калорий. Ты бы стала лопатой угля в пасти завода.
Кажется, я вспомнил, как называется кит, который охотится в одиночестве.
Это касатка. Касаточка ты моя. Твоя кожа блестит, как будто ты себя оливковым маслом полила, и иногда я так и прошу тебя сделать. Мне нравится запах оливы, и мне нравится твой запах. Мне нравится горьковатый вкус, в который твой вонючий пот тридцатипятилетней кобылы дает немножечко соли. Ах, как ты пахнешь, сладкая. Каждый раз, когда я подступаю к тебе – Адам на вершине грехопадения, Адам, шурудящий рукой между ног в поисках яблока, – у меня кружится голова, как впервые. Я делаю что-то запретное. И дело вовсе не в родственных связях, которые держат нас с тобой рядом. Наверное, это вопрос запаха. Сама природа велела мне не подходить к тебе. Скунсы поворачивается хвостом, чтобы отправить нежданных гостей восвояси. Божье коровки ярко раскрашены, чтобы птицы не съели их по-невнимательности. Я полна яда, говорит каждая из них своим блестящим платьицем.
А ты, своим запахом, говоришь мне – уйди, я твоя сестра.
Но это не остановило меня. Ни в первый раз, ни в сто тысяч последующих. Ты спрашиваешь меня, когда это кончится. Ты говоришь, что иногда это для тебя мучительно и это «иногда» происходит все чаще и чаще. Ты сдаешь, старушка. Но я не в силах отказаться от тебя пока. Я еще полон сладкого яда, который хочу впрыснуть в твою толстую сраку, в твою слюнявую дыру, в твои темные срамные губы, на которых так изысканно и эклектично выглядит моя сперма. Мне нравится орошать твои предгорья. Мне нравится, что у тебя там жесткие и кучерявые волосы. Мне не нужны все эти «бразильские дорожки» – в конце концов, по легенде мы уругвайцы, сладкие. Я хочу, чтобы кожа под твоей волосней потела, чтобы твой лобок был скользким, и чтобы пизда пускала слюни, ожидая, пока покормят. Все текут, но только ты, сучка, течешь какой-то удивительной слизью, одной капли которой достаточно, чтобы весь мир стал скользким. У тебя секреции повышенной жирности и густоты. Если бы пизду доили, как корову, то твоя бы заслужила вымпел передовика производства. Твою пизду возили бы по выставкам, сладкая Анна-Мария, моя единоутробная сестра, и не факт, что на нее не покусилась бы банда похитителей во главе с доктором Фантомасом.
