– Можно спрятать в доме, – напряженным голосом сказала она.
– Нет, категорически! Здесь «эти» уже постарались. Явятся и туда. Причем обязательно, их ничто не остановит. В этих документах Гера, мне кажется, заложил настоящую бомбу. И если она рванет, то крепко заденет и всех вас. А надо сделать так, чтобы там, у «этих», узнали, что документы найдены, но перепрятаны лично мной, и вы с мамой даже не догадываетесь, где. Тогда вы «им» не будете нужны, хотя в принципе вы с матерью – отличная приманка для того, чтобы начать шантажировать меня.
– Зачем все это? Давай, я их суну к себе за пазуху, кто полезет?.. Кроме тебя? – Валя со скромной ухмылкой опустила глаза, потупилась.
– И что, так постоянно носить будешь? Неумно… Ну, разве что сейчас, до квартиры, где я, так уж и быть, и… это… – он хмыкнул, пытаясь разрядить напряжение, которое почему-то не спадало, не рассеивалось.
Валя молча подошла к двери, накинула внутренний крючок на петлю в дверном косяке и вернулась к нему, с готовностью распахивая свою дубленку на груди. Турецкий с улыбкой протянул ей бумажную стопу, еще не зная, куда и как она намерена ее спрятать, но женщина ладонью отстранила бумаги, и вдруг с силой прижалась к Александру, обхватив его обеими руками. Ее нос оказался на уровне его горла, и Турецкий почувствовал, как ее горячие губы словно впечатались, впились в его шею. Валя придушенно застонала и начала исступленно целовать его, дрожа, как от сильного озноба.
– Я больше не могу… не могу больше, Саша… Сашенька…
«Клин – клином!», – мелькнуло у него в голове. И он, не выпуская из руки бумаг, тоже обхватил ее и прижал к себе с такой бурной страстью, что она смогла лишь выдохнуть со стоном: «А-а-ах…». И вот тут уж он сам начал ее целовать с аналогичной исступленностью. Свободной рукой подхватил ее голову у подбородка и немного грубовато, демонстрируя совсем уже пылкую, неуемную свою страсть, запрокинул ее. Он жадно, с придыханием, целовал в губы, в глаза, в подбородок, в щеки, под скулами – с одной и с другой стороны, тяжко дышал ей в уши и повторял, словно в забытьи, и испытывая при этом нешуточное наслаждение, словно умело «входил в роль»:
– Потерпи… потерпи… милая, хорошая, славная, замечательная… потерпи, нельзя же здесь, мы с тобой с ума сошли… я тоже не могу, я сейчас сорвусь… Господи, помоги!.. – И снова: – Потерпи, потерпи… – как бесконечное заклинание.
И, наконец, почувствовал, что ее объятия ослабевают. Она тоже шумно задышала, а он все не давал ей возможности опустить голову и бессчетно целовал под подбородком, у шеи. Она задохнулась и совсем ослабла. И тогда он бережно разжал свои руки и, подхватив ее под мышками, осторожно посадил на пустой ящик. Опустился на корточки перед ней, положил бумаги на бетонный пол и уже двумя ладонями сжал ее щеки. Приблизил лицо к лицу почти вплотную, так, как это может себе позволить сделать только безумно влюбленный человек, не видящий уже четких границ для изъявления своих бурных чувств:
