Эльза Кюн поет предсмертную арию из «Вертера».
Мюнхен, Национальный театр. Орландо чувствует, как зал охватывает напряжение. Бескрайнее и неприметное пока волнение, словно вызванное надвигающейся опасностью, морская зыбь перед штормом. Мой голос, мостик, переброшенный между ними и мной… Эмилиана Партони бежит на носочках, словно балерина, ее платье колышется в свете луны. Мими пока еще избегает любви, но чувства уже влекут ее к Рудольфу. Они в конце концов ее и погубят. Как всегда, в финале опер герои только и делают, что умирают. Он приближается к ней, хватает ее за руку, чтобы она не убежала, музыка затихает, и их руки медленно взмывают вверх в лучах прожектора. Эмилиана разжимает пальцы, и свет отражает белизну ее ладони. Внизу, под крышами, Париж уже уснул. Сквозь распахнутое окно врывается летняя ночь, угадывается ветка сирени и скрывающийся за нею купол базилики на Монмартре. Ладони Рудольфа и Мими соприкасаются, переплетаются между собой… «Пальцы, Орландо, ты должен целовать ее даже кончиками пальцев. Все внимание сейчас обращено на них».
Che gelida manina
Se la lasci ricordar…
Великая ария из «Богемы». Они пришли сюда в основном из-за нее. Опера частенько напоминала Орландо языческий ритуал: уберите позолоту и люстры в зале — и эта публика будет выглядеть совсем по-иному, исчезнет лоск и белизна манишек, и перед вами предстанет племя в доисторической ночи. Если не брать во внимание нескольких специалистов, большинство зрителей пришло сюда только для того, чтобы послушать блестящие арии, и в этом было еще одно сходство оперы со спортом — точно так же стадион вскакивает после каждого гола или виртуозного вратарского перехвата. В этот момент большая часть зрителей ждала от тенора «до» верхней октавы, от сопрано — верхнего «ре», они пришли сюда в погоне за спортивными рекордами, за самыми сильными и высокими нотами. Своеобразный атлетический подход к опере.
Chi son? Sono un poeta.
Che cos a faccio? Scrivo.
E come vivo? Vivo…
Партони медленно высвободила пальцы, и Орландо незаметно выступил на свет, тогда как она скрылась в тени. Пот проступил на его висках, скатываясь по гриму. Тенор на два шага приблизился к авансцене. Краем глаза он мог видеть свое отражение в спрятанных за кулисами видео-экранах.
Свет от пюпитра выхватил скулы дирижера, и на взмах его палочки тут же откликнулись виолончели. Пуччини… Он умел затронуть струны всей любви мира, он переложил страсть на язык музыки, и мелодия бушевала, словно море, уносящее в ненастье корабль с раздутыми ветрилами. Орландо почувствовал, как дрожат мышцы его ног. В который раз ему показалось, что он никогда не споет лучше, чем в этот вечер. Его голос был обнаженным мечом, женской лаской, гневом и нежностью. Голос-Карола.
