— Он хочет что-то сказать.
Она заметила, что Людвиг отстранился, словно не хотел слышать того, что пытался сказать его отец. Губы цвета мела шевелились, но голоса не было слышно. Маргарет провела рукой перед глазами умирающего — они не мигали. Она никогда не обращала внимания на их цвет, но в этот миг они были так близко, что она не могла не заметить эту странную ржавчину вокруг зрачка. Может быть, раньше они были другими, живыми глазами оттенка стали, и лишь время покрыло ее ржой.
— Карола.
Наконец ему удалось выговорить. Старик звал не ее. И это было в порядке вещей. С чего бы это ему звать ее в такой момент? Карола всегда была тут как тут, Карола никогда не покидала Сафенберг, она была последним оплотом жизни среди теней… Карола всегда была любимицей.
Его кадык заерзал, словно под натянутой кожей пряталось раненое животное, насекомое с маленькими бессильными ножками. Маргарет наклонилась, и одна из ее сережек коснулась костистого выступа. Она уловила шепотом произнесенную фразу и медленно выпрямилась.
— Что он тебе сказал?
В этом голосе был страх, вполне осязаемый страх. Людвиг Кюн машинальным жестом поправил очки на переносице, и девушкой овладело нечто похожее на жалость.
— Какая-то бессмыслица, — ответила она. — Он бредит.
— Что он тебе сказал?
Это было неважно. Для нее всё всегда было неважно, и даже эта агония ее не трогала.
Над комодом, лицом к кровати, висел один из портретов человека, которого Петер Кюн рисовал постоянно. И именно на эту картину она бросила взгляд, перед тем как ответить.
— Он сказал: «Это не я убил Вильгельма Тавива».
ДНЕВНИК АННЫ ШВЕНЕН
Отрывок VI, 14 июня
Она произнесла несколько слов. Не бог весть какая победа. В первые годы своей практики в Гейдельберге я безумно радовалась, когда пациент начинал говорить, неважно, была это осознанная речь или бессвязное звуки. Простое бормотание — и, опираясь на различные теории, я уже видела, как перед нами расстилается длинная дорога, ведущая к выздоровлению. Опыт показал, как я ошибалась. Нарушение молчания отнюдь не означает, что больной наконец уловил потерянную мысль, — в большинстве случаев это лишь усугубление болезни. Или, лучше сказать, один из возможных вариантов развития извечно неразрешимого ментального конфликта.
Приезжал отец Каролы. Ничего из сказанного им мне не помогло. Его поведение и выражение лица вызывают ассоциации со старым бюро или с застекленным коридором. Мне показалось, что он больше всполошился, видя свое имя в газетах на протяжении той долгой недели, когда их семья постоянно фигурировала в хронике происшествий, нежели узрев свою дочь в одной из комнат приюта для душевнобольных.
