Когда я встала, чтобы его обнять, он показался мне чужим, странно торжественным и величественным, и я поняла, что говорить нужно сейчас, очень тихо, пока не подошли другие. Я прижала его к груди.
— Ты в опасности, — прошептала я. — За тобой следят. Когда я выйду из-за стола, подожди немного, а потом иди за мной. Никому ничего не говори. Нам нужно уходить, убираться отсюда как можно быстрее. Когда появятся жених с невестой, я выйду, как будто подышать воздухом, и это будет сигнал. Иди за мной. Никому не говори, что уходишь. Уходи один.
Не успела я закончить, как он от меня отпрянул.
— Что мне и тебе, жено? — спросил он, а потом повторил громче, так, чтобы все слышали:
— Что мне и тебе, жено?
— Я — мать твоя, — сказала я.
Но он уже заговорил с другими, напыщенно и загадочно, странными гордыми словами рассказывая о себе и своем предназначении. Я слышала, как он сказал, я слышала и видела, как склонились все головы при этих словах, я слышала, что он сказал, что он — Сын Божий.
Когда мы сели, я подумала, что, может быть, он обдумывает мои слова, что, когда появятся жених с невестой, я выйду и буду его ждать, но время шло, все больше и больше людей подходило дотронуться до него, и мы узнали, что снаружи тоже стоит множество народу, и я поняла, что он меня даже не слышал. Он был так возбужден, что не слышал никого. А когда появились жених с невестой и начались поздравления, я стала думать, что делать дальше. Я решила остаться и дожидаться другого удобного случая, может быть, когда стемнеет или рано утром мы сможем оказаться наедине, и он услышит мое предупреждение. А потом, снова взглянув на него, я ясно поняла, какими глупыми покажутся ему слова кроткой и недалекой женщины, которая считает, что знает больше его. Мне очень захотелось, чтобы Марк был рядом, но, посмотрев на дверь, я поняла, почему он ушел: тот человек, душитель, все еще стоял там, уже в компании нескольких здоровяков, которым он показывал на кого-то в толпе. В эту секунду он перехватил мой взгляд, и я испугалась сильней, чем когда услышала слова о Сыне Божьем: я поняла, что не упустила возможность забрать своего сына, нет, у меня никогда и не было такой возможности, мы все были обречены.
Я почти ничего не ела, и не помню, что там была за еда. Хотя мы с сыном просидели бок о бок больше двух часов, мы не разговаривали. Сейчас это кажется странным, но ничего странного в нашем молчании не было. Атмосфера была столь напряженной, а истеричные крики с улицы — такими громкими, что было не до простого разговора — слова бы значили не больше, чем крошки на полу. Как Лазарь был окутан со всех сторон пеленой смерти, словно непроницаемым для других облачением, так и мой сын был охвачен особым чувством, чувством опьянения жизнью, чистым, как небо в ветреный день, созревшим, как плоды на деревьях, ждущие, когда их сорвут, чувством безграничности своих сил, своего дара. В нем ничего не осталось от ребенка, каким я его помнила, или от подростка, который был счастлив видеть меня по утрам, когда я приходила к нему поболтать. Тогда он был прекрасен, нежен и полон желаний. Теперь в нем не осталось никакой нежности, он был воплощением мужественности, уверенности в себе и излучал сияние. Да, сияние, свет, поэтому не было ничего, о чем мы могли бы поговорить в эти два часа, такой разговор был бы разговором со звездами или с луной.
