«Ну что же, полетаем!» – Гулидов видел под собой извилистые речушки, петляющие своими тонкими руслами между тысячей озёр, седые горы, обсыпанные снежной сахарной пудрой, угрюмые чащи корабельных сосен, складно раскачивающихся могучими верхушками в такт воздушных потоков.
Старенькие, почерневшие от времени срубы деревянных домов, завалившиеся заборы, пыльные узенькие просёлочные дороги, стога заготовленного на зиму сена… Все эти милые картинки сменялись с удивительной быстротой, увлекая парящего в небе Гулидова всё дальше и дальше. Они не старались поразить его сегодня какой-то особенной, парадной своей стороной, нарочитой красивостью. Напротив, они как будто нарочно подставляли пролетающему над ними страннику на обозрение все свои изъяны, незаживающие раны и неуклюжее прихорашивание. Чуткий взгляд городского обывателя, настроенного на измерение пространства прямыми линиями улиц и квартальной планировкой микрорайонов, замечал сразу всю эту выставленную напоказ несуразность.
«Цивилизация сократила время в пути от точки, А в точку Б, но не сократило расстояние между ними, – отметил Гулидов. – Именно расстояние является той константой, которая не дает этому осатаневшему миру рухнуть окончательно. И не надо чертыхаться на наши российские просторы с их необустроенностью, непролазной грязью и дикостью, ибо они и есть суть необузданной души здешнего человека, мечущегося в поисках потерянной истины и лучшей доли».
Как и многим, Гулидову не по душе было насаждение чуждых привычек и нравов, разрекламированного западного образа жизни. Но он смиренно принимал их. «Секс, наркотики, рок-н-ролл!» – эти три понятия смешливыми мемами ворвались в затхлую постсоветскую жизнь и без малейших усилий перевернули её на свою потребу. Кока-кола, блядство, танцы на костях. Его воротило от телетрансляций концертов с Красной площади – кладбища в центре столицы, на котором заезжие музыканты орали во все глотки о любви, страсти, мнимой свободе. Под немыми взглядами надмогильных бюстов-истуканов низложенных вождей мирового пролетариата разыгрывались всевозможные эстрадные и спортивные оргии. Наблюдать это было неприятно. Но, по сути, творившаяся у кремлёвских стен вакханалия мало волновала его, как, впрочем, и многих.
Однако именно сейчас что-то щёлкнуло в расхристанной гулидовской душе, сработало какое-то неведомое защитное реле, и он вдруг понял причину охватившего его беспокойства. Гулидов спинным мозгом ощутил панический испуг от одной мысли, что, включившись в чужую игру, он продаёт, нет, не родину – она уже столько раз продана-перепродана, – а сладостное ощущение того самого свободного полёта во сне над всей этой неказистостью и ранимой наивностью. Именно это его гулидовское предательство в обмен на райскую жизнь в окружении шоколадных мулаток может стать той последней каплей вселенского позора, от которого ни ему, ни его потомкам уже никогда не отмыться.
