— Приехал! Приехал суруксут![5]
Потерявшие уже надежду люди встрепенулись, шумно штопорили, лица их просветлели. Из двери, ведущей на новинскую половину, выглянуло лоснящееся от жира лицо князьца:
— Ну, что там?
— Суруксут едет!
— Едет? А что ж вы расселись сложа руки, не встречаете? А? Живей! — топнул ногой Иона.
Трое мужчин стремглав бросились из юрты.
— Ульяна! — крикнул князец через плечо. — Накрывай на стол! Чтоб все было как полагается.
Он нахлобучил на голову малахай из лисьих лапок и вышел во двор. Быстрый и ловкий, Уйбан Сутурук уже держал поводья разгоряченной бегом лошади. Писарь Кузьма возвышался на санях, закутанный в рысью шубу. Ноги его были обернуты лисьим одеялом. Словом, без посторонней помощи встать ему было бы затруднительно, но уже налетели помощники, сдернули шубу, освободили ноги и приподняли писаря под мышки.
— Здорово, здорово, тойон[6] суруксут! Какие новости? — протянул руку князь Иона со льстивой улыбкой.
— Ничего особенного, князь. У тебя-то что хорошего?
— У нас что может быть? Все по-старому! Прошу, тойон суруксут, в дом! — кланялся Иона, прижимая руки к груди. — Чай только что вскипел. Погреетесь!
— От чая не откажусь, — отрывисто бросил писарь и степенно прошествовал на хозяйскую половину к длинному столу, где хлопотала жена Ионы.
Пока писарь угощался, голодные бедняки продолжали свой бесконечный разговор о хозяйственных нуждах. И хотя толковали они о том же самом, что и час назад, трубки их занимали веселее — тягостное ожидание кончилось, с минуты на минуту начнется сходка. А какие тут были трубки! Конечно, кое у кого в зубах торчали и продырявленные лиственничные сучки, столь небрежно обработанные, что с первого взгляда и не поймешь их назначение, но были здесь и мастерские поделки, выполненные с любовью и тщанием — одни из березового корня, другие из оленьего рога, украшенные узорчиком или медными пластинками. Так или иначе, работали все эти трубки исправно, и дым стоял коромыслом.
— Ульяна! Убирай посуду. Да вытри стол получше. Начинаем! — распорядился Хахаров.
— Поменьше шумел бы, что я, не соображаю… — пробурчала хозяйка. Обрывком волосяной сети она стряхнула со стола объедки, сняла тяжелый самовар.
Иона уселся под образами, лики которых едва проглядывали сквозь густую копоть. Писарь, покопавшись в дорожной суме, достал из нее чернильницу, несколько листов чистой бумаги, ручку и перо.
— Тойон суруксут, звать народ? — склонился к писарю князец.
