– Дай мне, доктор, то одеяние, которое лежит сверху в чемодане! – улыбаясь, проговорил Путилин.
Я подал ему засаленный лапсердак; бархатный, но сильно порыжелый картуз, стоптанные высокие сапоги с голенищами.
– Ну?
Путилина не было. Передо мной стоял старый, трясущийся нищий-еврей, тот горемыка, который проклинает еврейскую буржуазию, захлебывающуюся в золоте, разъезжающую в каретах и вовсе – вопреки расхожему мнению – не обожающий сильных из мира своего.
– Да ты ли это, Иван Дмитриевич? – воскликнул я.
– О, твой язык болтается, как грязная мочала! – с бесподобным еврейским акцентом ответил Путилин. И тихо рассмеялся.
– Чудесно! Непостижимо!
– Это ты говоришь, доктор. Что скажут они, когда я предстану перед ними в сем виде?
– Ты боишься?
– Я не боюсь, но не люблю проигрывать дела.
– Но для чего ты так видоизменился, Иван Дмитриевич?
– Прогулку хочу маленькую совершить, доктор.
– Куда?
– Туда, в пространство, – сделал неопределенный жест Путилин.
В эту минуту раздался стук в дверь.
– Отвори! – тихо шепнул мне мой славный друг.
Я отворил дверь.
– Могу я просить вас и его превосходительство закусить чем Бог послал?
– Ой, что такое? – оттолкнув меня, выросла фигура старого еврея перед начальником станции. Тот отшатнулся.
– Что это такое? Как вы попали сюда? Что вам надо здесь? Господин доктор, где же его превосходительство, господин Путилин?
Тихий смех был ответом…
Начальник станции вытаращил глаза.
Душно в небольшой комнате двухэтажного деревянного дома в слободе «Ротомка».
Так душно, что хоть парься: свет свечей, вставленных в серебряные подсвечники, тускло озаряет небольшую конуру.
А народу в ней – масса.
Чуть друг друга не давят. Плечо о плечо, голова к голове.
За большим столом, на котором горят семисвечники, сидят старейшины кагала.
Перед столом в позе исступленного фанатика стоит худощавый еврей. Глаза его горят фанатическо-безумным блеском. Грудь ходуном ходит.
– И я говорю, что вы должны осудить эту проклятую еретичку, – взвизгивает он.
– Скажи, сын мой, почему ты так возмущаешься? Отчего дрожат уста твои, почему грудь твоя не вмещает уже больше воздуха?
Сурово звучит вопрос старейшин кагала.
– А-а-а! – захлебнулся худощавый еврей. – Вы спрашиваете меня: почему? А разве вы сами не знаете этого?
Молчание.
– Вы не знаете, вы – ученейшие мужи? А я – бедный еврей – должен знать? Что же, коли так, я вам объясню. Вы помните нашу священную историю?
Горят глаза фанатика.
– Сын наш, ты задаешь глупые вопросы. Ты вспомни, кому ты задаешь их! Тем людям, которым известны все тонкости Талмуда.
