Дед сунулся полюбопытствовать на столь яростный гопак.
По мере того, как советы змеи вливались в раскаленные уши слишком рьяного ученика, а приемы «прыжок» и «укус» с каждым новым занятием приобретали все более законченную, я бы даже сказал, ассасинскую утонченность, месть принялась раздувать внутри гигантские кузнечные меха. Я уже едва сдерживался. Ко всему прочему, замечу: в последнее время стоило только мне пересечься с дедком, как мой напарник по го всякий раз как бы случайно принимался пофыркивать за ближайшими кустиками. Вот и сейчас, обозначив себя сочувствующим вздохом, capreolus рядом с нами прядал своими мохнатыми, подрагивающими ушами-антеннами, поглощая высеянную здесь и там канадскую травку: этакий простодушный Пан! Нет, неминуемо в ближайшее время должно было что-то треснуть, грохнуть, разверзнуться – тем более, в геометрической прогрессии возгоралась во мне пресловутая ци.
Итак: я по-бойцовски расслабился.
Старикан, беззаботно проспавший мой ренессанс, разумеется, тоже – палка выставлена опорой, подбородок на набалдашнике – все как прежде.
Подхватить посох, который я повсюду уже таскал с собой (молоденький ливанский кедр), не представляло труда. Внутренне я приготовился, я видел каждую мини-трещинку на физиономии Голиафа: пористый лоб, глазки, мутноватые, словно первый бульон, клубень-нос, редкозубую улыбку-ухмылочку (подобной гримасой завлекают к себе нимфеток престарелые педофилы) и, наконец, подробность наиболее отвратительную – криво приклеенный конфуцианский клок, который всегда хотелось одним махом, намотав его на кулак, отодрать от дрожащего подбородка.
Налившийся внутренней ци, я ожидал повода.
Малейшего.
Микроскопического.
Если бы этот тип хоть заикнулся о чем-то, ляпнул, дурашка: «Сингониум сегодня опять тобой недоволен!»
Если бы (хотя бы раз!) раскочегарился, замахнулся с проклятием, занес надо мною свой жезл.
О, боги войны! О, Арес! Индра! Один! Перун и Ярило! О, не менее жадный до крови Гуань-ди![56]
Ничего не случилось.
Он просто стоял и смотрел.
А я ведь жадно вдавливал пятками в унавоженную, пресыщенную компостом, так ненавидимую мною почву его деток родных, ненаглядных его кровинок, ради которых и высасывал последние соки из здешнего Фирса (а заодно, из меня, сердешного) подметенный, тенистый, благоухающий ад. Впрочем, дед его стоил! В жертву подобным дримопсисам, настурциям и пионам бросались этим бессердечным дворецким, этим тупым Трезором, мало того что собственное лакейское, ничтожнейшее, обретающееся ниже санаевского плинтуса, существование, от которого последний попрошайка-пьянчужка самого на планете задвинутого медвежьего угла пришел бы в неописуемый ужас, но ведь и совершенно чужая (опять-таки моя, моя, государи!), трепещущая, изумительная, изумрудная, яхонтовая, так поначалу щедро налитая доверху смыслом, неописуемая в своей драгоценности жизнь, которую никто, никто, повторяю тысячекратно,
