С первого взгляда кажется, что ты попал на ферму. Камни во дворе истерты годами шагов и молотьбы; там были овцы и козы, и коровы уходили и приходили с пастбища. Грабли, лопаты, колья прислонялись к стене. Большая тибетская собака на цепи все лаяла, пока кто-то из семьи не вышел и не велел ей сидеть тихо.
Да, кто-то из семьи. Монастырь относится к школе Ньингма («Древние»), и там живет только старый лама, его жена – маленькая женщина, вся из поклонов и улыбок, – и пять или шесть сыновей и дочерей, которые работают в поле и пасут животных. Всегда есть что-то трогательное в сочетании хозяйства и религии. Разве земледелие и животноводство – не продолжение божьего труда? Это может быть верно и в абстрактном смысле, но, когда попадаешь в Пакджан, лама производит отнюдь не возвышенное впечатление.
Я не говорю, что он плохой человек, но его морщинистое недовольное лицо выдавало давнюю и горькую обиду на жизнь. Быть может, у него было призвание, и он его потерял; или, быть может, у него никогда не было призвания и он стал ламой, как можно стать торговцем или служащим. Возможно, у него были амбиции, и теперь ему казалось, что он неудачник в этом далеком и недоступном месте. Не знаю. В мое первое посещение он принял меня холодно, но, после того как я дал ему денег, он стал подобострастен.
Ему, пожалуй, было около шестидесяти, он был высокий, грязный, распущенный и неуклюжий, с длинными, хищными руками и длинными, грязными ногтями. На нем был шерстяной засаленный, поношенный, заляпанный халат, и под складками халата на груди он хранил целый запас вещей. У него на лице было выражение страдающей упряжной лошади, у которой еще осталось духу, чтобы укусить. Как ни странно, его семья сразу же мне понравилась. Старший сын лет двадцати, крепкий на вид парень, почти что чистый, с высоким лбом и умными глазами, и хорошенькая старшая дочка. Была целая ватага других мальчиков и девочек вплоть до трехлетней малышки с заметной заячьей губой, что совершенно портило ее лицо. То и дело старик брал бедняжку на руки и прижимал к себе. Тогда его безжизненные глаза озарялись неожиданной нежностью.
– Можно посетить лхаканг? – спросил я.
– Конечно, конечно, сюда.
Старик повел меня. Мы поднялись по ступенькам, вошли в ворота и прошли в темный, сырой дворик, куда открывалась кухня. Лама исчез и через миг вернулся с какими-то очень красивыми тибетскими ключами в одной руке и пригоршней жареных семян в другой. Он предложил мне этот якобы деликатес.
