Я доставал из кармана крошечный перочинный нож. Подарок моего брата Дане с чеканными жестяными ножнами, напоминающими крошечный пшеничный колос. Я вынимал оружие из ножен: он был не больше моего детского указательного пальца, но, рассекая клинком темноту в коридоре, я пробивался вниз. Когда я был ребенком, темнота представлялась мне дикими зарослями джунглей, а карманный ножик — мачете, которым я каждое утро прорубал себе путь на кухню.
Моя мать, Джука, славилась в нашей местности как великая изобретательница. Ее запомнили по ее усовершенствованным наперсткам, гладильным доскам, сушильным веревкам, лопаткам и приспособлению, помогающему добираться до недоступных уголков в кладовках — она называла эту штуковину «дражаник» — мой дружок.
Я приоткрывал дверь в кухню. Свет спиртовки наполнял комнату. Я жмурил глаза и протирал их, разгоняя темноту. Солнце еще не встало. Я засовывал ножик в карман. Мать нагибалась подложить дров в огонь.
— Который час? — спрашивал я еще полусонным голосом.
Она медленно оборачивалась ко мне, встречала меня взглядом.
— У тебя так ожирели мозги от десертных вин, расстегивания жилета после ужина и спанья днем по углам на скамейках, что ты спрашиваешь совсем не то, что тебя интересует.
[5]Какое тебе, черт возьми, дело до времени?
Она была права, на самом деле я хотел только узнать, готов ли уже завтрак.
Джука не училась в школе, не умела читать. Ей и ни к чему это было. Она обладала кое-чем получше. Моя мать умела, раз услышав стихи, запомнить их навсегда: слова словно впечатывались в ее мозг. Она была ходячей библиотекой, хранившей не только стихи, но и историю, романы, Писание и даже подслушанные разговоры — все, что ей хотелось запомнить.
Джука указывала на дедовские часы. Пять часов утра. Она ставила на стол две миски, и я усаживался поесть овсянки с Генрихом IV, сэром Джоном Фальстафом и с матерью: изобретательницей и библиотекой.
Милутин, мой отец, был священником в маленьком приходе: всего около сорока семей. Мы жили у церкви. Не спросив моего мнения, он в день моего рождения дал обет посвятить мою жизнь Богу. Он, можно сказать, отказался от меня. Он мечтал, что я стану великим священником сербской православной церкви.
Только мне, Сэм, хотелось другого.
Когда мне было восемь лет, я думал: наверняка я смогу научиться летать. Я ощущал полет в своих костях. Я чувствовал, как мои кости становятся пустотелыми, готовясь к полету в великую синеву. И я взобрался на крышу амбара. Ветер был слабым. Я подобрался к краю крутой амбарной крыши. Посмотрел вниз. Земля была далеко. Я раскрыл зонтик. Не потому, что он был мне нужен. Просто для страховки.
