Обратимся к 11-й песне парафразы Евангелия от Иоанна и к 48-й песне «Деяний Диониса». «Крепка, как смерть, любовь», — написано в Песнях Песней[7]: Лазарь бичуем на ложе смертельным недугом горячки[8], бродящий по горам Вакх бичуем влечением к «прохладному дуновению» — прекрасной деве Авре[9]. Лазарь терзаем «пожирающей члены» болезнью[10], подобно несчастной Ио, гонимой по ионийским зыбям «пожирающим члены» слепнем Геры[11]. Лазарь назван «близким к смерти», точнее, «любимцем смерти». В «Деяниях Диониса» «близким к смерти»[12] именуется возлюбленный Вакха молодой Ампелос.
Вакху было знамение, в котором неуязвимый для всех животных юноша, явленный в виде пугливого оленя, гибнет от рогатого змея, сбрасывающего его в пропасть. Но Дионис, оплакивая свою любовь, смеется сквозь слезы, так как знает, что Ампелос («виноградная лоза») станет после смерти радостью людей и богов, воскреснув в виде хмельного побега, веселящего сердце смертных:
Ампелос, скорбь дотоле бесскорбного Диониса,
Должен ты, как только грозди медовые в лозах созреют,
Завоевать все четыре стороны света весельем,
Шествием и возлиянием радостному Дионису!
Плакал Вакх, чтобы на свете не плакали люди!
[13]Язычник мог сравнить любимого Иисусом Лазаря с Ампелосом: воскресает Лазарь, воскресает и Ампелос. Радуется Дионис, радуется и Христос[14]. Ампелоса воскрешает Дионису мойра Атропос, Лазаря — Сам Христос, при этом скорбь Богочеловека не так безысходна, как Вакхова скорбь, ведь смерть для Него всего лишь «сон». Игра со смыслами и возможность различных толкований были неотъемлемой чертой александрийского сообщества интеллектуалов, чертой вообще всей эллинской учености — до и после Нонна.
В условиях характерной для всей византийской литературы двойственности, когда традиция налагала отпечаток на все новое, провоцируя возникновение причудливейших сочетаний архаики и тогдашнего «модерна», димотики (народного, разговорного языка) и вычурной риторики, жанр парафразы или метафразы — т. е. переложения, перенесения из одной жанровой плоскости (роман, проза, философский трактат) в другую (эпос, философский диалог[15]) и наоборот — становится чрезвычайно популярен.
Это особенно характерно для ранневизантийской литературы, что связано с желанием ученой элиты заменять простое сложным (чтобы остаться сопричастным традиции, за которой — лучшие образцы древности), когда форма выбирается не по соответствию теме, а по контрарности оной, когда канонический священный текст Евангелия превращается в нетрадиционную форму эпоса.
