— Тебя не за что любить, — уверенно отчеканила усыновительница.
У меня было единственное желание — больше никогда ее не видеть.
— Успокойтесь, — моя физиономия изобразила подобие улыбки. — Быстрее сбагрите меня в детский дом, чтобы мы друг друга больше не мучили, — глухо произнес я.
Мне уже все было безразлично. Наступила гнетущая тишина. Усыновители напряженно застыли. Им хотелось соблюсти лицо, они ведь были уважаемыми людьми города. Я наблюдал за отцом, который старался не смотреть в мою сторону.
— Мы хотели, чтобы ты по-настоящему был нашим сыном, но ты пошел по скользкой дорожке, — оправдывался он под пристальным взглядом жены.
Воцарилось неловкое молчание. Я молчал, хотя у меня было такое чувство, словно меня сейчас разорвет на куски. Мне хотелось выплеснуть им всю правду, но я прекрасно знал, что это бесполезно, они останутся при своем мнении.
— Уходите, — простонал я, — оставьте меня в покое!
От их приторности меня уже тошнило. Слова усыновительницы летели мимо моих ушей. Я натянул поверх себя одеяло и откинул его только тогда, когда по щелчку дверей понял: они наконец-то ушли.
Я по характеру оптимист, потому что твердо знаю: из каждой ситуации есть выход. Пусть он будет не парадный, черный, но он обязательно есть. Я свой выбор сделал. Тогда я еще не знал, что меня ждет впереди.
В больнице я пробыл больше трех месяцев. Кости неправильно срослись, и мне их повторно ломали, потом снова врачи долго и упорно надо мной колдовали, в результате одна нога оказалась короче другой на шесть сантиметров. Так я стал хромоножкой. Усыновители ко мне больше не заявлялись, зато Комар, когда очухался, торчал в палате постоянно, расставались мы, когда приходило время больничного отбоя. Я долго не мог решиться сказать Комару, что меня отправляют в детский дом, но у Валерки в конце июля произошло несчастье — повесился отчим. Особо он по нему не горевал, но после похорон пришли тетеньки из опеки и забрали Комара с собой. И сделали это так быстро, что мы не успели даже попрощаться. Со мной была истерика. Врачи успокаивали и твердили: “Это пройдет”, — но это не проходило.
Меня выписали в середине августа. День выдался солнечный, светлый. Тихомировы успели оформить разусыновление, ко мне вернулась не только старая фамилия, но и имя. Оно было суперчудное: судьба и здесь решила надо мной прикольнуться. Аристарх — упасть, не встать. Когда я его произнес, Комар не поверил своим ушам.
— Тихий, неужели с таким именем живут? — лицо Валерки смешно вытянулось. Он выглядел так, будто его только что ударили по голове мешком с песком.
