а-сейчас-мы-полечим-тебя, а-сейчас-мы-тебя-поругаем.
Он носил изумрудно-зелёные брюки в жёлтую клетку
и любил оставаться на чай (говорили, что он одинокий),
обязательно пачкал вареньем накрахмаленную салфетку —
преимущественно смородиной, но, конечно, мог и клубникой.
В золотых его круглых очках отражалось почти всё семейство —
даже дедушка Поль помещался, невзирая на габариты,
но всегда всё равно оставалось свободное место,
ибо мало ли кто подойдёт… да уж верно, и не говорите!
Его можно было узнать зa сто метров по пёстрому оперенью,
характерному хохолку, при ходьбе колыхавшемуся на макушке,
по тому, как обычно он переминался в передней:
он боялся домашних животных – собаки и кошки,
точно так же, как все приличные попугаи, мы полагаем,
потому что кому не известны огорчительные примеры…
Но потом он уехал в Африку – к другим многочисленным попугаям:
их лечить от холеры – и сам погиб от холеры.
Ома Берта
А ома Берта всё знала заранее:
она была страшно умна.
И ома Берта была из Германии,
откуда пришла война.
Но когда мессершмиты слетелись к заутрене
разбомбить тут всё дочиста,
она сказала: «Отныне зовут меня
только мами Бертб».
И мы запомнили, как зовут её,
и мы забыли немецкий язык,
и в доме не стало немецкой утвари,
не стало немецких книг.
В газетах писали про разорение
и что придёт нищета,
но ома Берта всё знала заранее…
в смысле мами Бертб,
поскольку – каждой чешуйкой мелкою
чувствуя злобу дня —
была она молниеносной змейкою,
сделанной из огня.
А змейки, они ведь всегда провидицы,
а змейки шуршат в листве,
и змейки – они ведь у нас, как водится,
живут дольше всех на све…
Люсьен
Люсьен был нам седьмой водой на киселе
и мотыльком с павлиньим глазом на крыле:
вишнёвый смокинг, неурядица в петлице
и шарф, трепавшийся концами по земле.
И, Боже, как же мы любили мотылька —
с его всегдашним неприкаянным «пока!»,
с его обычным пребыванием в столице,
с его незнаньем ничего наверняка!
Таких и любят ведь… их любят ни за что —
их, в общем, нe за что любить, и их грешно
любить, как часто говорила дорогая
подруга мамина, вдова Бланшо,
а мы грешили! Правда, только на словах —
и, неурядицы в петлицы насовав,
бежали к станции, легко пренебрегая
вдовой Бланшо, – встречать его: comment зa va?
Ах, всё прекрасно, говорил, но был он враль —
неистощимый, без труда входивший в роль,
и мы догадывались, что он плохо кончит
и «всё прекрасно» – это просто как пароль.
Играл в рулетку, делал ставки на судьбу,
лежал весёлый и насмешливый в гробу,
и каждый ждал, что он взмахнёт крылом и вскочит —
