Вечереет.
Надвигающиеся сумерки под шатрами мохнатых елей плетут легкую сиреневую паутину. В прогалину виден кусок светлого еще неба, исчерченного полосами багрово-красных облаков. Лес ровно и глухо шумит, раскачивая высокие вершины. Дым от костра медленно поднимается тонкой голубой струйкой и тает среди ветвей. К вечеру мороз усиливается, в чистом холодном воздухе звуки слышатся ясно и далеко: и звонкие голоса солдат, и ржание лошадей, и завывающий, со свистом, шум автомобильного мотора.
Квашнин прислоняет вычищенный пулемет к сосне и неуверенным взглядом обводит товарищей:
— Как думаете, ребята, возьмем мы Дорогобуж или нет?
Все знают, что у Феди в деревне под Дорогобужем семья: мать и два брата-погодка.
— Танкисты говорили: горючим до самого Смоленска запасаются, — отзывается Липатов.
— Если хорошо дело пойдет, через две недели в твоем Дорогобуже будем! — ободряет Федю Ромадин.
Федя мечтательно закидывает руки за голову:
— Если б можно, я за двое суток домой пешком дошел: день и ночь шел бы, не спал, не ел и не останавливался...
Липатов со вздохом взглянул на Федю: «Счастливый! Он знает: его ждут, и рвется вперед. А он, Липатов, за кого воюет?»
Был у него один близкий человек на свете — жена — и та написала: долго ждать, мол, тебя, солдат, да и неизвестно, вернешься ли, а молодость одна, короткая...
Один человек плюнул тебе в душу, а все люди чужими стали... И опять ты один, как был, — детдомовец!
Молов молчит, не вступает в разговор; перед ним снова стоит навсегда врубившаяся в память картина... Он лежит на траве и бездумно следит за пухлыми белыми облаками в голубом поднебесье. На правой руке он чувствует теплую щеку жены. Сын — из травы видна только его белая головенка — собирает цветы.
Вдруг из-за леса вылетает стая самолетов... Не наши, с черными крестами!
Он вскакивает, обнимает жену и бежит в штаб. Позади самолеты сбрасывают бомбы. Он оглядывается — на том месте, где стояли жена и сын, взметнулся огромный сноп разрыва, и на цветущий луг посыпались черные комья земли...
Аспанов шевелит костер черной дымящейся палкой, сучья в костре трещат, извиваются на огне и разбрасывают по снегу шипящие раскаленные угли.
— А страшно в атаке, Иван Акимович? — спрашивает он Береснёва.
Фронт, война, смерть — все, что еще недавно туманно и неощутимо виделось ему из мирного далека, теперь грозно надвинулось на него, пугает своей неизвестностью, и сердце пронизывает тоскливая щемящая боль, словно в него входит острая льдинка.
