С трудом открыв дверь, заваленную снегом, Шпагин протиснулся в маленькую землянку.
В землянке были двое. Один, с двумя квадратиками на петлицах, с густыми соломенными, лихо закрученными вверх усами, которые казались наклеенными на круглом, очень румяном лице, лежал, протянув ноги в валенках на спинку железной кровати, и читал книжку. На другой кровати кто-то спал, накрывшись с головой полушубком и негромко всхрапывая.
Офицер встал, протянул руку и отрекомендовался окающим говорком:
— Лейтенант Полосухин, командир третьей роты... Садитесь прямо на кровать, ничего...
«Каким смешным делают его эти усы», — подумал Шпагин.
Открытый патефон стоял на столике, заставленном грязными тарелками, помятыми консервными банками и кружками; черный диск крутился, иголка хрипела, землянку оглашали жалкие дребезжащие звуки вальса, которые издали казались такими красивыми.
— Что же это у тебя — человек спит, а ты патефон заводишь? — сказал Шпагин.
Полосухин поглядел на спящего и махнул рукой.
— Теперь хоть из пушки пали, не проснется. Ночью за «языком» ходил.
Шпагин оглядел землянку. По всему было видно, что живут здесь давно — жилье было устроено прочно и основательно: стены обшиты строгаными досками, вдоль стен стоят три железные кровати, покрытые ватными одеялами неопределенного цвета; на маленьком замерзшем оконце висит кружевная занавеска; над столиком на стене укреплена керосиновая семилинейная лампа с закопченным стеклом; рядом большими гвоздями прибиты несколько любительских фотографий.
Узнав, что офицеры из новой дивизии, Полосухин обрадовался:
— Значит, наступать будем! Вот здорово! — и бросился будить спящего: — Захарий, Манвелидзе, слышишь — наступление!
— Погоди ты, пусть человек поспит, не сегодня же наступать будем, — остановил его Шпагин.
— Да ведь новость-то какая, ребята! Знали бы вы, до чего надоело сидеть в здешних болотах!
— У вас же тут беспрерывно идут бои!
— Какие это бои! Вот под Сталинградом, там действительно битва, а мы тут ковыряемся в лесах да болотах. «Бои местного значения», как пишут в сводках. Я ведь в здешних местах всю войну толкусь — и фактически на одном месте. Начал воевать от Смоленска, потом Вязьма...
— Так ты под Смоленском был? — Шпагин вдруг почувствовал теплую симпатию к Полосухину, даже его ухарские усы уже не казались смешными.
Они с увлечением стали вспоминать знакомые места и ожесточенные бои лета и осени сорок первого года.
Одно из первых переживаний, какое Шпагин испытал на войне, была горечь поражения, бессильная ярость от сознания своей беспомощности перед врагом.
