— А почему вы не уходите? Вам тоже надо уходить! — растерянно ответил он. — Я могу вас взять в повозку...
— Куда я пойду с такой обузой? Чем я их кормить буду? Тут хоть картошка есть да теплый угол. — Женщина глядела на Шпагина неподвижными, как на иконе, глазами.
На печи кто-то задвигался и закашлял тяжело, надрывно, так, что казалось, выворачиваются внутренности. Когда кашель прекратился, Шпагин услышал на печке старческий, хрипящий голос:
— И куда мы пойдем, сынок родной? Хворая я, в груди тяжесть, я с печи не схожу... Никуда мы не пойдём, Ксюша... Помирать, так уж здесь будем вместе...
Женщина опять заговорила, почти закричала высоким срывающимся голосом:
— Отступаете... Выходит, воевать кишка тонка! Все говорили: мы, мы — не допустим врага на нашу землю! Не допустили... Стоять надо до последнего! Ты ведь командир, ты должен приказать своим солдатам: не отступать — и все! Умри, а не отступи! Эх вы... защитнички!..
— И ты знаешь, Иван Трофимович, — говорил Шпагин, — слова этой женщины будто хлестали меня по лицу, я не знал, что ей ответить. Я и без того был в отчаянии и сам не знал, почему мы отступаем. Я сказал, что сейчас надо отступать, это необходимо; сказал, что уходим ненадолго, что скоро непременно вернемся. Я был в этом искренне убежден, а она, я видел, мне тогда не поверила. У меня было такое чувство, будто эта женщина возложила на мои плечи ответственность за судьбы всех, кто оставался в немецкой оккупации. И вот я всю войну хожу и думаю, думаю: ждет ли нас эта женщина, верит ли, что мы вернемся, освободим ее, или она уже потеряла надежду, примирилась с пленом? И мне так хочется, чтобы дожила эта женщина до дня своей свободы, — ведь это позорно — обмануть человека! — чтобы я мог сказать ей: «Верить надо Советской власти, никогда не оставит она наших людей на поругание немцам!»
Скиба слушал Шпагина и думал о жене, о детях: они остались в оккупации под Киевом. Он знал, что немцы не пощадят их — он был коммунистом, организовывал колхоз.
Скиба поднялся, взял руку Шпагина и проговорил глухим, горячим шепотом:
— Да, нам надо торопиться, Коля: нас ждут люди, очень ждут!
Шпагин проснулся затемно. Его разбудило до боли острое ощущение холода: казалось, тело промерзло насквозь и заледенело. Он стал со всех сторон подтыкать под себя полушубок, но змейки холода проникали всюду — в рукава, за воротник, в валенки, и он никак не мог снова уснуть. Вставать в такой мороз не хотелось, он лежал, ежась и ворочаясь на кривых сучьях лапника. Вокруг слышалось громкое дыхание спящих, раздавался чей-то сильный, клокочущий, с присвистом храп. Изредка доносились далекие пулеметные очереди и глухие орудийные выстрелы. Остро пахло горьковатой хвоей и остывшими углями.
