Позже, вечером того же дня, я лежал у себя в ванне, отмокая, созерцая трещину. Последний ученик пианиста ушел, и он начал сочинять: сыграет фразу, потом надолго остановится, прежде чем снова ее сыграть, привесив к концу новую полуфразу. Внизу потрескивала и скворчала печенка. Я чувствовал ее запах. Он по-прежнему был не вполне таким, как надо, – в нем по-прежнему присутствовал этот горьковатый оттенок, напоминавший кордит. Я снова упомянул это в разговоре с Назом, когда закончил принимать ванну.
– Постараемся исправить, – сказал он мне. – Ну, а помимо этого, как, на ваш взгляд, все прошло?
– Все прошло… ну, в общем… – начал я, не зная, что ему сказать.
– Вы считаете, успешно?
Успешно? Трудный вопрос. Что-то получилось, что-то нет. Моя рубашка слегка зацепилась за разделочную доску, зато холодильник открывался идеально. Хозяйка печенки придумала эту замечательную реплику, но потом, пытаясь реконструировать свои движения в третий раз, уронила мешок. И еще, конечно, проблема с запахом. Но можно ли назвать это успехом? Успехом в чем? Рассчитывал ли я, что все мои движения мгновенно станут слитными и безупречными? Разумеется, нет. Рассчитывал ли я, что обходного пути через понимание, которым я, что бы ни делал, вынужден был идти весь прошлый год – всю свою жизнь, – удастся избежать вот так, сразу: взять и срезать, будто ненужный нерв, слепой рукав реки, который испарится сам? Нет, над этим придется работать, много работать. Но сегодня мои движения были другими. Ощущались по-другому. И мои мысли тоже, мое сознание как единое целое. По-другому, лучше. Это было…
– Это было начало, – сказал я Назу.
– Начало? – повторил он.
– Да. Очень хорошее начало.
В ту ночь мне снилось, что я и весь мой персонал – Наз, Энни, Фрэнк, хозяйка печенки и пианист, и мотоциклист-любитель, и консьержка, и ученик, плюс все подчиненные Наза, Фрэнка и Энни, координаторы, мелькающие за дверьми, люди, следящие в здании напротив, а также их помощники, – мне снилось, что все мы соединились – физически, взявшись за руки и встав друг другу на плечи, словно труппа цирковых акробатов. Соединившись таким образом, мы выстроили фигуру, похожую на самолет. Это был старый, примитивный самолет – биплан, из тех, на каких пионеры авиации, возможно, выполняли рекордные трансатлантические перелеты.
Поднявшись в воздух, мы, не нарушая строя, летали над моим домом и окрестными улицами. С высоты нашего полета виден был двор с деревьями и качелями, с лужицей масла под мотоциклетным мотором. Во дворе видны были и мы сами, наши реконструированные дубли: мотоциклист-любитель, стучащий и откручивающий болты; я сам, лежащий под качелями. Видны были коты, шмыгающие по красным крышам. Если заложить вираж на север и немного спланировать, видно было здание Наза, снаружи сине-белое, с антеннами на крыше. В окна его верхнего этажа видны были дубли сотрудников из офиса Наза; они координировали действия в моем доме. Эти действия тоже было видно через ставшие прозрачными стены: хозяйка печенки, кладущая наземь свой мешок, разговаривающая со мной, проходящим мимо, пианист, репетирующий своего Рахманинова, консьержка, ученик – все до единого.
