– Иди, иди. Все будет хорошо.
При этих словах маленький мальчик снова начал двигаться. Он прошел мимо меня и направился вверх по лестнице. Когда он поравнялся со мной, я посмотрел на его ранец, на его изношенные кожаные ботинки. Я наблюдал за тем, как он уходил вверх и вдаль, поворачивая и уменьшаясь. Он исчез из виду на третьем этаже, и шаги его остановились. Я услышал приглушенный звонок в дверь; затем остановилась и фортепьянная игра. Я услышал, как со скрежетом отъехал табурет пианиста, потом – как его шаги направились к двери. Подождав и убедившись, что мальчика впустили, я вышел во двор.
Он был полон уличных шумов: отдаленные машины и автобусы, поезда и самолеты, общий невнятный грохот, что пронизывает воздух городов. Наверху, на четвертом этаже, ребенок начал играть гаммы. Они лились из окна пианиста, но, не сдерживаемые стенами, в отличие от звуков его собственной игры на лестничной клетке, рассеивались в летнем воздухе. Я видел дым, тянущийся из отдушины в кухне у хозяйки печенки прямо надо мной. Видел подоконник моей ванной, но самого стекла не видел – угол был слишком острым. Я снова опустил глаза. Мотоциклист-любитель находился в трех ярдах слева от меня. Он перестал стучать по своему болту и теперь поворачивал его, что-то откручивая. На земле под мотором его мотоцикла образовалась лужица масла; она была чем-то похожа на тень, но более плотная. Я постоял рядом с его мотоциклом, глядя на лужицу, потом сказал:
– Когда закончите, оставьте это здесь.
– Что оставить? – спросил он, глядя на меня снизу, слегка прищурившись.
– Лужицу оставьте.
– Как – оставить?
– Проследите, чтоб ее не размазали и не засыпали. На случай, если мне захочется ее попозже зафиксировать.
– Зафиксировать?
– Неважно. Проследите, чтоб не стерлась, и все. Ясно?
– Да, – ответил он. – О'кей.
Я отошел от него к качелям. Не хватало еще, чтобы он заставлял меня объяснять, что я хотел сказать этим «зафиксировать». Что хотел, то и сказал. Его дело – выполнять, что я ему говорю; я ему за это деньги плачу. Придурок. А зафиксировать ее я действительно хотел: ее форму, ее тень. Они были важны, и я не хотел их потерять. Я подумал, не вернуться ли к себе в квартиру за листком бумаги, на который можно будет перенести лужицу, но решил заняться этим позже, когда его не будет. Хотя, если пойдет дождь… Я сел на качели и взглянул на небо. Непохоже было, чтобы собирался дождь: небо было голубое, по нему лишь изредка проплывали облака. Через какое-то время я соскользнул с качелей, толкнул их, чтобы продолжали раскачиваться взад-вперед, и улегся под ними на спину, наблюдая, как они раскачиваются у меня над головой на фоне неба. Проплывающие облака двигались медленно, а качели двигались быстро. Голубизна была неподвижной, но в вышине два самолета разрезали ее на части своими следами, состоящими из водяного пара, подобно тому, как мы с Назом когда-то разрезали город при помощи наших булавок и ниток. Лежа на спине, я позволил рукам слегка скользнуть по траве в стороны, вывернул их ладонями кверху, дождался, пока по телу снова поползут мурашки. Так я пролежал очень долго, покрываясь мурашками, глядя на небо…
