- И тотчас же после революции, решив убежать за границу, он благополучно добрался до Одессы с тем, чтобы с многочисленной сворой эмигрантов отплыть в Константинополь? - саркастически спросил Наш Герой.
- Что ты, тебе ли не знать, что в это время Одесса была оккупирована немцами, это было значительно позже, к тому же эмигранты, - это не свора, при мне таких слов, пожалуйста не произноси.
Журналист хихикнул и замолчал.
- В самом деле: ни преступления, ни рассказа этого, поставь отца аркадия к стенке правоверные большевики (в то время за один духовный сан они могли это сделать), видимо, не было бы.
- Да уж, большевики и не знали, что семьдесят лет спустя священнослужители будут сидеть в Верховном Совете, совершенно забыв о том, что по все еще действующему законодательству церковь отделена от государства.
- Ты дашь мне рассказать или, может быть, продолжишь сам? - спросил Нестеров и, выждав паузу, заявил: - одет тридцатидвухлетний Василий Андреевич Обуховский был в современный для его эпохи белый элегантный костюм с длинными сзади полами, и, конечно же, никто не мог бы даже предположить, что этот столь импозантный барин еще вчера сменил на этот костюм рясу духовного лица.
Пожив в Одессе у своего дядюшки и оформив насколько это было возможно документы для отъезда, Василий Андреевич Обуховский послонялся еще несколько дней по улицам, удивляясь и разбитым витринам на Дерибасовской, и множеству баррикад на улицах, примыкающих к центру и гавани.
- Где же твои вещи? - вдруг спохватился дядя, обнаружив, что у отъезжающего племянника из вещей ничего нет, кроме крошечного саквояжа.
- Зачем они мне? - улыбнулся племянник.
- И ты думаешь, это не подозрительно? - ужаснулся дядя и вдруг, пригнувшись к уху племянника, тихо спросил: - Ты зашил что-нибудь в пальто или у саквояжа стенки двойные?
- Дядюшка, - укоризненно отвечал ему Обуховский, - разве можно говорить такие глупости. Ну, конечно же, нет. Я еду безо всего, потому что уверен, что менее, чем через год, через полтора я вернусь, и все вернется к старому, а уж этот год я как-нибудь проживу.
И он, опершись на свою трость, не отрываясь не отрываясь стал смотреть на пробегающие дома и улицы, витрины и людей, словно стараясь их всех запомнить.
Дядя, предавшись серьезности момента, потускнел, замолчал и, только достав платок, утирал им красные глаза.
В потру была такая свалка, что племянника и дядю тотчас же разлучили, и они не успели толком проститься...
