Потом был переход от Газы на север вдоль берега Средиземного моря среди финиковых пальм и маслиновых зарослей. Первый раз за все время путешествия путники шли лесом. Удушающий зной пустыни отступил.
Им открылись развалины Аскалона. Полузасыпанная песком древняя городская стена высилась на берегу. Между остатками башен и мраморных колонн позднейшего времени росли деревья. Возле романтических руин спокойно плескалось фиолетово-синее Средиземное море. Здесь было так восхитительно, что Елисеев с Грановым решили сделать преждевременный привал. Они долго любовались сказочным пейзажем, потом заснули, будто в волшебной колыбели, убаюканные тихими звуками волн, свежими ароматами садов и мягким посвечиванием далеких звезд.
Утром Гранов чувствовал себя настолько бодрым, что даже побежал купаться. Елисеев, уютно устроившись на камне, писал свои заметки.
Вдали показался человек. Он приближался. Не обращая ни малейшего внимания на караван, он шел, погруженный в свои думы, глядя себе под ноги. Гранов, подплывавший в это время к берегу, поравнялся с незнакомцем и, бросив взгляд на его походку, одежду, повадки, весело крикнул:
- Поклон, дедушка, от славных московитов!
Старик вздрогнул, остановился и поднял глаза на ловко выходившего из воды молодого человека, потом перевел взгляд на сидящего на камне.
- Вот те раз... - медленно произнес старик.
- Здравствуй, братец, - улыбнулся Елисеев.
- Неужто русские? Доброго вам здоровьичка. - Старик низко поклонился и присел на соседний камень.
- А мы собираемся завтракать, - сказал Елисеев, - откушаешь с нами?
Старик улыбнулся:
- Хоть немошно ми идти, не дерзаю приближатися к вашему пламени горящему, да не ополею, яко сено сухое...
Шутка Елисееву понравилась. Старик переиначивал какой-то старинный текст. И сам он понравился. Русская рубаха на нем была неуклюже перекроена из восточного балдахина на крестьянский манер, а широченные штаны заправлены в сапоги. За спиной - котомка. В лице сквозило то лукавство, то простодушие. Елисеев знавал таких людей. Они были мудры, часто весьма просвещенны, но вне круга определенных вопросов вдруг становились совершенно наивны. Глаза старика глядели сквозь завесу страданий. Печать дальних дорог виделась Елисееву в них и еще что-то знакомое, назабывное.
- Звали меня Федором, сыном Антоновым, - сказал он.
- Послушай, Федор, а ведь я тебя где-то встречал, а? Никак не припомню.
- Видели, ваше благородие, я вас признал. Не вспоминаете?
