Три часа на электричке среди снега и снега. Без сомнений, мои вещи уже лежат в одном из номеров гостиницы. Надеюсь, вечером увижу Владу. Стараюсь не думать о завтрашнем дне, о последствиях моего поступка вообще. Я ехала, забывала Филарету с ее скитом как страшный сон. Игуменья не решилась поселить меня в гостинице. Моя келья по-прежнему оставалась моей. Но с сегодняшнего дня ты наказана, сказала Игуменья. Мне было безразлично, наказана я или нет. Игуменья не увидела главного. Я приехала в монастырь восемнадцатилетним ребенком. Сейчас мне почти двадцать два. В тот день, когда я поняла, что могу решать за себя, как поступить, я просто стала взрослой. Человеком, избегающим шантажа. До восемнадцати лет шантажа родственников, а теперь шантажа монастыря, в котором живу. Не совершаю преступлений, просто у меня есть мое мнение, и оно отличается от мнений остальных. Это нормально. Влада не имеет ко всему этому никакого отношения. Это тоже нормально. С сегодняшнего дня твое послушание дежурить у ворот, открывать и закрывать их. Тебе запрещено в течение месяца подниматься на клирос. А как же праздничные службы, не выдержала я. Ничего, нам будет плохо, но мы обойдемся без тебя. Моей Игуменье тогда было тридцать два года. Хорошо, ответила я. Месяц стояла у ворот, открывала и закрывала их. Заходила в сторожку погреться. Слушала службы почти в притворе, потому что пели безобразно. Сестры меня подбадривали, но я не унывала. Если пели совсем отвратительно, Игуменья демонстративно покидала службу. Ей нужно доказать мне, чье слово на этой территории значит больше. Она доказывала. Мое наказание в большей степени утешало ее, но никак не исправляло меня. Когда через месяц я поднялась на клирос, сестры в храме радостно перекрестились.
Еще через месяц назначат дату очередного пострига сестер. Вместе с ними в инокини должны были постричь меня. Я ждала пострига три года, знала, что этим постом точно постригут. Но Игуменья не представила меня в списке, а на вопрос Митрополита, где же я, ответила, что мне еще рановато. На мой взгляд, было уже поздновато. Не убеждена, что не покинула бы монастырь, будучи инокиней. Из всех разумных решений Игуменьи, это решение, принятое в воспитательных целях и без пристального взгляда в будущее, оказалось самым разумным.
Вера, принеси, пожалуйста, тонометр. Тебе плохо. Да, как я выгляжу, бледная. Нет, не бледная, немного осунулась. Давление низкое. Что мне сделать. Сделай, пожалуйста, крепкий сладкий чай. И корвалол, Вера. Может не нужно корвалол, низкое же. Ну да, низкое, но мне страшно. Почему тебе страшно. Не знаю, просто страшно и всё. Вера, и бутылочки еще. Так заканчивался каждый вечер у Веры. При ней можно не стесняясь измерять давление, требовать корвалол, просить налить «бутылочки». Пластиковые бутылки из-под газировки, наполненные горячей водой, заменяли грелку. Если приложить их к ногам, становится лучше, каким бы давление не было. Этот церемониал с тонометром, корвалолом, чаем и бутылочками длится уже много лет. Кажется, без него совсем худо, а на самом деле он давно превратился в привычку. Настя говорила, мне достаточно подержать три минуты термометр подмышкой, и простуда отступит. Вера трепетно относилась к моему церемониалу. Ее не смущало недомогание до секса, во время или после. У меня рядом с Верой давление падало, у Веры давление повышалось. Мы измеряли давление мне, потом измеряли давление Вере. Сейчас, Вера, сейчас. Я пила крепкий чай, чтобы крепко ее любить. Вера пила чай отдыхая. Телевизор показывал фильм ужасов. Пили чай, разговаривали, ждали, пока сын Веры перестанет бегать на кухню. Вновь измеряли давление. Поднялось, интересовалась Вера. Нет, отвечала я грустно, но чувствую себя лучше. А у тебя понизилось. Да, стало чуть ниже.
