Вера увезла меня от Даши. В три ночи я сидела на Вериной кухне понимая, что здесь точно случится то, чего я хочу, то, чего в то же время не хочу, но мой мозг был ватным. Мы провели на кухне два часа. Мне уже некуда было торопиться и не от чего бежать. Светало. Я все тянула время, возмущаясь поведением Даши, несла жуткую околесицу, выпила не меньше двух пузырьков корвалола, начала путаться в показаниях и, определив свое состояние как тяжелое, включила автопилот, чтобы выйти из кухни, найти любой диван и рухнуть на него. Вера спросила, где я хочу спать, я ответила, мне все равно, и тогда она уложила меня на диван в гостиной. Засыпая, я подумала, как хорошо, что Вера уходит в спальню. Следующие месяцы мы с Верой будем спать вместе на диване в гостиной. Диван станет моим лучшим другом, и по нему всегда можно будет определить, какие между Верой и мной отношения. Если постельное белье собрано, значит, его собрала я. Значит, я останусь у Веры еще на ночь или на две. Если белье не собрано, значит, я ночую дома. Если белье на диване несвежее, значит, меня не было у Веры несколько дней. Если ночью диван методично поскрипывает, значит, мы занимаемся сексом. Если я прихожу к Вере и вижу разводы на полу под диваном, значит, Вера смазывала пружины, чтобы они не скрипели. Значит, она ждала меня. Значит, мы будем заниматься сексом, потому что она этого ждала и к этому готовилась. Если диван сложен, значит, к Вере приходили гости, и меня среди них не было.
Среди детей, дел, комнат и других спальных мест этот диван был единственным в квартире Веры, где мы принадлежали друг другу. На него Вера ложилась в легком белом халате, который был ей чуть выше колен. Тогда я называла ее медсестрой, а Вера отвечала, не знала, что тебя возбуждают медсестры. На этом диване Вера тихо стонала, на этом диване я стонала громко. Вера обнимала меня, прижимала к себе, говорила, тише. Приносила мне завтрак в постель, приходила будить в обед. Лежа на диване, я кричала, Вера, и слышала торопливые шаги. Она входила в гостиную, она подавала себя. На этом диване мы спали сложно, и мы спали просто. Вера чудовищно храпела, я обнимала ее, прижимала к себе, говорила, тише. Пела ей грустную колыбельную, и Вера переставала храпеть. Во сне она держала меня за руку, просыпалась, не открывала глаза, хлопала по дивану в попытке найти меня, находила, и вновь засыпала. Какого же, ну какого. Какого, Вера, какого.
Вере нравилось то, что я отношусь к ней по-отечески. Вера видела во мне Брэда Питта, а я продолжила этот странный ассоциативный ряд. Нравится мне или нет, но я любила в Вере мать. В моей любви к Вере разом, в одночасье проявилось все, что я носила в себе годами, все, что годами подавляла. Мое доверие к ней было запредельным. Так можно верить родителям, до конца верить родителям, плохим или хорошим, это вовсе не имеет значения. Верить потому, что они родные, потому что весь мир так условился, потому что такое доверие предполагает природа. Вера не была для меня старшей подругой, и никогда не могла бы ею стать. Она была матерью, с которой я вступила в интимную близость, нравится мне знать это или нет. Если схемы работают, а не сбоят, у каждого близкие, доверительные, интимные отношения с матерью, но моя схема сбоила. Меня много и долго любили, только не мать. А мне нужна мать. Меня много гладили по голове, меня часто убаюкивали, меня заботливо укладывали спать, меня бережно будили, меня кормили и обо мне заботились, только не мать. А мне нужна мать. Ее уже пять лет нет в живых, но она все еще нужна мне. И мое влечение к женской груди, все так же из детства. Я до сих пор выуживаю в любом пруду то, чего мне не хватало в детстве. Какого.
