Она преследовала меня годами.
Всегда в одном и том же желтом платье; по нему я ее и узнавал. С последнего раза прошло уже два года – лекция в Чикаго, как мне кажется. Смуглая кожа, темные волосы, начинающие седеть, тонированные очки, за которыми я не видел ее глаз. Она прибавила в весе – на первый взгляд, по меньшей мере 22—23 килограмма. Должно быть, купила себе такое же платье, только большего размера.
Она сидела в первом ряду, как всегда. За эти годы она побывала на полудесятке моих выступлений. Чикаго, Нью-Йорк, Сан-Франциско, Портленд. Я забыл, где еще. Да это и не важно; даже когда ее там не было, она была.
Было бы намного легче, если бы ее стоило бояться, как того мужчину, который прервал запись радиопрограммы накануне вечером. Тогда охранники могли бы вывести ее из конференц-зала. Но она была вежлива, говорила тихо и никогда не отнимала у меня много времени; она всегда учитывала интересы людей, выстроившихся в очереди позади нее. Когда она впервые подошла ко мне – думаю, это было в Нью-Йорке, потому что я помню, что в ту ночь не останавливался в отеле, – она задала мне свой вопрос.
Почему?
Это была короткая версия вопроса.
Чуть более длинная версия: почему в ее сына – яркого, жизнерадостного молодого парня, первого за всю историю семьи, кто сумел поступить в колледж, удостоившись стипендии в Принстоне, – почему в ее сына выстрелили, когда он ехал в машине, чтобы забрать бабушку с обеда в честь Дня благодарения? Если наши мысли материализуются, если именно так устроена вселенная – она была готова поверить мне на слово, что такая возможность существует, – тогда почему ее сыну выстрелили в голову, почему он теперь не способен двигаться, улыбаться, даже моргнуть в знак согласия или отрицания, вообще как бы то ни было реагировать, почему матери приходится брить его, переодевать, подтыкать ему подушки в постели, чтобы, по крайней мере, создать иллюзию того, что он по-прежнему является разумным существом? Если не существует на свете такой вещи, как случайность, тогда как же нам назвать то, что произошло с ее сыном?
Читая эти слова, здесь и сейчас, я понимаю, что их можно интерпретировать как гнев или горечь, но ни гнева, ни горечи не было в них, произносимых вслух. Она всегда задавала свои вопросы мягким тоном, с искренним желанием услышать мои ответы, каковы бы они ни были.
Мне не хватило мужества сказать ей, что у меня нет ответов, и я сказал, что в следующей своей книге буду заниматься этими самыми вопросами о человеческом страдании. Она будет называться «Книга почему», и я надеюсь, что через год или около того закончу ее. Я даже сообщил своему издателю о том, что планирую написать такую книгу.
