– Знаешь, я очень рад, что ты сперла эту книгу, – сказал я.
– Ну, ты уж больно-то не радуйся, – осадила она меня. – На каждую минуту, когда я ощущаю благодарность, приходится десяток таких, когда я по-прежнему чувствую себя проклятой.
– Ты стараешься, как можешь, – утешил я.
– Именно это я и собираюсь сказать Богу, когда помру, – сказала она. – Я старалась, как могла.
Она прикурила еще одну сигарету, сделала затяжку.
– Ну, не то чтобы это была чистая правда, – сказала она.
Затянулась еще раз, потом еще.
– Да и в Бога я не то чтобы верю, – закончила она.
* * *
Осенью, при первых утренних лучах, Кэри собирала листья, чтобы класть их как закладки в книги. Как раз нынче утром, перед тем как сесть писать эти воспоминания, я нашел один лист в книге стихов о мусоре – в книге, которая могла бы прийтись по вкусу моему отцу, если бы он любил поэзию. Я испытываю искушение поискать и другие листья, но предпочитаю воздержаться. Не хочу обнаружить, что уже нашел последний. Предпочитаю возможность встречи с неожиданностью – предпочтение, которого не понял бы человек, о котором я пишу. Что умерло – то умерло, как некоторые говорят, это относится и к листу, и к человеку, который написал стихи о мусоре, и к моему отцу. Но другие сказали бы, что поэт жив благодаря своим словам, а мой отец – благодаря тому, что я читаю слова поэта, а моя жена – благодаря этому листу, пусть даже сам лист мертв.
Кэри дышала рядом со мной; близнецы шептались в соседней комнате; собака вздрагивала на полу, охотясь во сне за белкой, которую никогда не могла поймать.
Я закрыл глаза, сделал глубокий вдох и создал свой день: все, что мне могло хоть как-то понадобиться – каждого человека и каждое переживание, – чтобы заставить проявиться мои намерения.
У меня уже было все, чего я хотел, так что мое намерение было – сохранить: жену, детей, карьеру, веру.
Я слышал, говорят, что мы ничего не сохраняем. Я слышал, говорят, будто хорошо терять то, что мы больше всего боимся потерять.
Покой и безопасность, думал я. Изобилие и радость.
Звучит как молитва, но не молитва. Молитва, по крайней мере, того типа, которую я практиковал в своем католическом детстве, ощущалась скорее как вымаливание. Ощущалась скорее как « пожалуйста ». А это было делание, акт творчества, авторства. Ощущение от молитвы было таким, будто переворачиваешь следующую страницу чужого романа и надеешься, что все закончится хорошо. Я же предпочитал быть автором своей жизни.
