Это банально – говорить, что некоторые пары знают всё с самого начала, но мы – знали. Не было ни драм, ни сомнений, ни осложнений, связанных с карьерой, или географией, или религией, никаких недавних житейских драм, от которых мы еще не отделались. Такая же банальность – сказать, что нам казалось, будто мы всегда знали друг друга, так что позволь, я уточню: ощущение было такое, будто каждое свидание, каждый ужин, каждый фильм, каждый поцелуй, каждая ночь, которую мы провели бок о бок, уже случились, будто мы жили жизнями, уже прожитыми. Мы подшучивали над этим почти постоянным дежавю, над удивлением – приятным, – которое ощущали всякий раз, когда появлялось это странное ощущение, что мы все это уже проделывали прежде, что мы были персонажами в уже написанной истории, той, которую читали очень-очень давно, но с тех пор позабыли.
В конце каждого года мы составляли список. Семь лет – семь списков. Способ наречь имя недавнему прошлому; упражнение для кратковременной памяти. Был год, когда мы купили дом в Чилмарке, где теперь я живу один. Был год, когда опубликовали мою вторую книгу; год, когда одну из песен Кэри использовали в рекламе свитеров; год, когда я сбрил бороду и сразу же отрастил ее снова, потому что мне не нравилось смотреть на собственное лицо. Был год, когда мы пересмотрели все фильмы Вуди Аллена; год, когда я начал бегать; год, когда мы сами пекли хлеб. Был, конечно, и тот год, когда рухнули башни – год трудный, но по совершенно иным причинам. Был и следующий год – тот год, когда ввели цветные коды для страха, но для нас не было никаких кодов, только страх, и наш страх никак не был связан ни с самолетами, врезающимися в здания, ни с сибирской язвой, ни с «умными бомбами» – наш страх, вернее, мне следовало бы сказать, мой, был гораздо более личным, гораздо более эгоистичным страхом.
* * *
После года «здравствуй» был год безмолвных суббот. Первый год нашего брака – один из моих любимых.
Никаких разговоров. Только жесты, и мимика, и прикосновения – чтобы понять, чего хочет другой, что чувствует другой. И были дары в безмолвии: прикладывать палец к ее губам, чтобы сказать « я голоден », необходимость прикасаться чаще и заниматься любовью без слов. И так каждую субботу, каждый год, вплоть до последнего – того года, когда я не хотел не слышать ее голос, не хотел, чтобы она не слышала мой.
В тот последний год я не мог не говорить. Он был слишком безмолвным. Я впадал в панику, забывал, что она в спальне, начинал звать ее, и тогда она приходила в гостиную, прижав палец к губам, как бы говоря: «Сегодня день безмолвия, ты разве забыл?», и я говорил ей: «Я больше не хочу так делать», и она говорила одними губами: «Ты уверен?», и я говорил: «Скажи что-нибудь, ну хоть что-нибудь – неважно что». И тогда она пела мне – не слова, только звуки, тихое гудение, – и тогда получалось, что я слышал ее голос, но она все равно могла бы сказать, что ничего не говорила.
