в гремящих значками панамах
и нерешительно ко рту свистки подносили,
как губную помаду.
Хабаровск был скучен.
Никакого дела невозможно было начать.
Оставалось бродить по улицам пыльным центральным.
В очереди длиннющей
за бутылками тусклыми с надписью «вермут»
знаток объяснял, что дешевое вино не бывает плохим.
И только Амур
влек неправдоподобной своей шириной, пустынной и плоской.
Чиновник,
тучный и немолодой,
исписавший за жизнь девять ручек с пером золотым,
сказал:
«Что ж тут сидеть!
Мне звонили.
Кета уж низовья прошла».
И, сожалея, контору свою оглядел
со столами в бумагах, не готовых к отправке.
Под припухлыми веками
глазам его виделись моторки на середине реки,
выгибающаяся кета,
ночлег.
Ход кеты
был естественным ритмом,
вроде месячных у женщин,
по которому жила вся река на огромном своем
протяженье.
4.
Европейские реки
давно превратились в пруды
для прогулок с музыкой и буфетом.
Ну а тут
по ним ездят за делом.
В поселки и городки добираются лишь по воде.
И концы коротких районных дорог
упираются в пристани.
Все ездят и возят свой груз по Амуру,
но река остается пустынной,
так она велика.
В пять утра
я и спутник мой были уже на причале,
но пробиться к окошечку кассы смогли только в семь.
Здесь были
курортники с трупами фруктов в фанерных гробах,
наконец-то отпущенные аэропортом,
бабки с ведрами в марле,
любители диких красот, притащившиеся из-за Урала,
женщина с девочкой, вчера из больницы,
охочие к смене мест мужики под хмельком,
молодой милиционер,
бдительно огладывающий публику на всякий случай,
и мы.
Теплоходик отплыл,
оставив на пристани половину толпы.
Сердобольный матрос тетя Паша напоила нас чаем.
Мы поплыли к нанайцам.
5.
У нанайцев коричневые косые скулы.
Лица помягче, чем у живущих южнее монголов, и похожи на обкатанные водой морщинистые валуны.
Их всего тысяч десять.
Рыбаков, охотников и людей обыкновенных профессий, разнесенных течением вниз по реке, до Сахалина.
Человек по сто, по триста в селении.
Больше всего – в «национальном» районе, отведенном на правом, холмящемся берегу Амура.
С центром в Троицком.
Удивительно быть гостем нанайской столицы.
Булыжная главная площадь.
Дощатые посеребрившиеся от времени настилы тротуаров на прочих улицах, опоясавших холм.
Так, что издали кажется: весь он в строительных лесах, только рабочие много лет уже как разбежались.
Пристань в виде плавучего дома с галерейками на деревянных колоннах.
Точь-в-точь ресторан-поплавок на московской Канаве.
Чуть не всякий год у нанайцев сидят научные сотрудники из обеих столиц с целью сберечь их самобытность.
