Я вышел во двор. В дальнем углу, поросшем бурьяном, я тотчас увидел Надю – и бабку Гарпину с ней. Я слышал, что она ее спросила:
– …Даже если он покрестится?
– Даже тогда. – Старушка вздохнула и добавила: – У него… у него своя судьба.
– Что ж, если я его люблю. – Голос Нади стал вдруг тверд и чуть только не звенел.
– Двоих тебе любить нельзя, – был ответ.
– А кому можно?
– Бывает так, что можно, – устало кивнула Гарпина. – Но не тебе.
Надя молчала, и старушка, снова вздохнув, пошла от нее в дом.
Я стоял в дверях, у последней ступени крыльца.
– А ты покрестись все-таки, – прибавила она уже мне.
– Что ж делать, если я ее люблю? – спросил я – невольно, как Надя.
Доброе лицо Гарпины вдруг стало строгим.
– Кто меня ставил судить между вами? – сказала она жестко. – Делайте как хотите.
Это были ее последние слова.
Три дня спустя Артур оставил кресло и костыли и ходил теперь с прочной короткой палкой, не увязавшей в песке. Кресло разобрали и снесли в сарай.
Уже был поздний август, когда однажды, выйдя на улицу, я увидал Надю одну на «нашей» скамье. Она, казалось, ждала меня. Не очень твердо зная, что делать, я сел рядом с ней.
– Завтра… – начала она, но сбилась.
– Что – «завтра»? – спросил я.
– Завтра я уезжаю.
– Вы уезжаете, – уточнил я.
– Нет, я одна. Артур… он… пробудет еще с неделю.
– Ах вот как. И что ж?
– Может быть… – Голос ее задрожал, едва не впервые за наше знакомство (забытое детство не в счет). – Может быть, ты придешь меня проводить?
Я было хотел ответить, что не хочу обижать Артура, но тотчас понял, что не хочу обижать ее.
– Это вряд ли возможно, милая пани, – сказал я. – Как вряд ли и то, что нам это будет приятно.
– Мне будет приятно, – сказала она с нажимом, прямо глядя мне в глаза.
– Позвольте откланяться, – польский, снова пущенный в ход, сгладил необходимое здесь «вы».
Мы оба встали. Но она еще взяла меня за руку – так, как после гаданья у Ольги Павловны. И лишь затем быстро пошла прочь. Больше я ее не видел.
Конец августа мне помнится смутно. Кажется, были дожди, холод, потом потеплело вновь. Вернулась даже жара. Но моя вакация давно кончилась – было пора собирать вещи. В один из дней, посвященных этим – медленным, надо признать, – сборам, я поднялся вверх, на чердак с неприступным Мицкевичем под мышкой. Сундук в углу привлек мой взор. Посмеиваясь над собой, я сдвинул его носком башмака и, сев на корточки, глянул в запыленное окно. Пруд был отлично виден. И там, привольно раскинувшись нагишом вдоль кладок, загорал излеченный Артур, подставляя солнцу свои кривые бока и спину. С чувством тоски и отвращения задвинул я на место старый сундук, а уже час спустя шел с вещами в руках, меж жарких песков, к электричке. Впереди чернел лес, обещая прохладу, и в мыслях моих не было ничего, достойного воспоминанья.
