Вентура уехал в Германию, чтобы прочесть там несколько лекций. Он ничего не говорил ей о том, что собирается уехать. Эсперанса узнала об этом случайно, услышав, как он договаривался по телефону о расписании лекций.
— Ты уезжаешь?
— Да.
Вентура стоял перед ней, опустив руки, — он только что повесил телефонную трубку — и глядел на нее с такой тоской, будто бы еще могли найтись нужные слова, которые следовало бы сказать. У нее вдруг промелькнула мысль: "Он уходит навсегда".
— Разве ты не мог предупредить меня заранее?
Я бы спланировала свое...
Вентура перебил ее:
— Делай что хочешь. — Казалось, его охватила смертельная усталость. — Я не собираюсь тебя больше ничем затруднять.
В первые годы их супружеской жизни он тоже уезжал, сначала вместе с ней, — в Париж, Цюрих, Болонью. Она слушала его лекции. Он читал их каким-то другим, размеренным голосом, сплетя пальцы рук, которые покоились на столе, покрытом плюшем или красным бархатом и возвышавшемся на невысоком помосте. Ему внимали с почтением. Эсперансе сперва понравилась ее новая роль.
— Ваш муж, сеньора... — говорили ей, воздевая длани к небесам от восхищения, или же поздравляли ее, пожимая руку.
Однажды в Коимбре, глядя на его сплетенные пальцы и слушая его слова, чистые, будто хрусталь, и такие же хрупкие (его мысль сверкала и отражалась тысячами разноцветных, прозрачных и ярких искр и вместе с тем, отсвечивая всеми своими гранями, ускользала от Эсперансы главной своей сутью), она думала: "Он похож на монаха..."
Да, он действительно был похож на инока, проповедовавшего веру — всем своим аскетическим ликом, небольшой сутулостью, точеными пальцами, — теми самыми пальцами, которые теперь разбиты. Почему он производил такое впечатление? Может быть, из-за своего высокого лба, впалых висков, угловатого, изнуренного лица? Он взирал на всех каким-то вопрошающим потусторонним взглядом, точно надеялся услышать ответ, который нельзя было выразить словами. И заранее знал, что ответом ему будет молчание.
"Комедиант".
Она хорошо знала, что этот богатый модуляциями, проникновенный голос мог быть жестоким, неумолимым и причинить боль, при всем великодушии и благородстве этого человека.
Знала, что губы этого человека способны гореть. Знала его страсть. (Но она всегда уклонялась от взгляда, который потом устремлялся на нее, будто в ожидании, что дух окажется сильнее и восторжествует над поверженной плотью.)
Она перестала сопровождать его в этих поездках. Со злорадством чувствуя, что ему должно было бы недоставать ее прекрасного и возвышенного присутствия на его лекциях. Наверное, он надеялся стать ей более понятным через других. И возможно, даже спрашивал себя, почему его так легко понимали остальные? А может быть, думал, что они только прикидывались, никто из них ничего не понимал и только послушно повторял за ним, словно валаамова ослица?
