Шахматная доска все так же стоит не тронутая, с две тысячи третьего года. Эту партию с отцом мы не доиграли. Он вышел покурить на крыльцо, попросив перерыв. Я остановил белые часы. Моя жена сидела рядом со мной. Она что-то читала. По-моему старую «Науку и религию». Происходящее было настолько летним и обыденным, что, кроме Бога, никто не мог бы предугадать следующего.
Закричала мама. Я бросился к двери. Отец лежал на плиточной дорожке, сигарета, которую он придавил лицом, прожгла ему веко. Исход партии я не смогу узнать, но мне кажется, я выигрывал. Сдувая пыль с доски, я бережно переношу ее на крышу янтарного цвета шкафа, полного разных собраний сочинений. Я выбираю несколько Сталинских фельетонов, про тунеядцев и пьяниц, и удаляюсь в туалет, где люблю, при наличии пустого дома, посидеть с час, перелистывая желтые страницы, богатые ветхим имперским запахом и отрегулированным юмором.
Восстановив в деталях все важное, что было в моей детской, отроческой и зрелой жизни, перелистав не одно лето, проведенное здесь в прошлом веке, посидев под деревом, выпив чаю на крыльце, я запираю родительский дом и, то ли поздней ночью, то ли ранним утром, беру курс на Домодедово. В открытом люке проносятся мимо верхушки деревьев и почти полная луна.
Прохожу все преграды к самолету максимально быстро. Надеваю розданные глазонакрыватели и засыпаю еще во время инструктажа по безопасности.
Ставлю стопу на плитку, обжигающую, и снова приподнимаю. Боль отступает. Оказывается, море не менее приятно слушать, чем созерцать. Чем глубже вслушиваешься, тем громче становится очередная набегающая волна. Уже можно отличать раздельные звуки: умирающую волну, смех, детский смех.
На столике нож и грейпфрут. Под ним шлепанцы. Каждые минут тридцать-сорок я впадаю в глубокий сон, длящийся не больше пяти минут. Просыпаясь, я нахожу, что темнее день не стал. Большой соломенный навес укрывает от лучей. Домой я вернусь правдиво белым. Очень трудно не думать ни о чем. Завтра начнется жизнь.
– С легким паром, – я подаю Веронике полотенце.
– Напугал меня! Не слышала, как ты вошел. Ты только прилетел?
– Да сейчас переоденусь и на работу.
Над проспектом шел дождь. На кухне, на гранитной плите, я заметил чашку, из которой я пил чай до командировки, с тех пор ее не касались. На дне остатки чая превратились в зеленую корочку. Так, наверное, зарастают забытые лесные озера. Вероника стояла сзади, завернутая в два полотенца. Одно обматывало голову, второе, туловище. Она заметила.
