Реки Гадеса[(неполный перевод)] | страница 6

Начальник одобрил методы Вайхэндлера и тот на следующий день приступил к решительным действиям. Вначале шестидесятичетырёхлетней Леокадии Тхожницкой побрили голову. Густые волосы, которые — несмотря на ее возраст — практически сохранили свой натуральный цвет, были собраны и подожжены, а она сама, придавленная к пепелищу тяжелой рукой жирной охранницы, задыхалась от смрада корчащихся и трещащих в огне волос. Потом охранницы содрали с неё элегантный довоенный костюм, в котором её арестовывали, и раздели женщину догола. Бросили ей завшивленные и пропитанные потом лохмотья, которые раньше носила одна заключенная, которая ополоумила и в течение нескольких недель ходила под себя.

Когда Леокадия отказалась от жесткого от фекалий белья, в камеру вошел поручик Вонйхэндлер и ударил её впервые. Она упала, а он склонился над лежащую женщиной и потушил папиросу на ей бритой голове. На его приказ два мужчины внесли в камеру допросов большое зеркало. «Убовец» брезгливо поднял оглушенную Леокадию с пола, посадил её перед зеркалом, встал за ней и тихим, мягким голосом спросил о местопребывании ее кузена Эдуарда Попельского, по псевдониму Циклоп, бывшего комиссара реакционной санационной Государственной Полиции и узурпировавшего себе офицерское звание в партизанской Армии Крайовей.

Сажал её перед зеркалом в течение очередных двух месяцев и изменявшимся тоном — от мягкого шепота к грубому реву — упрямо повторял этот вопрос, и Леокадия Тхожницкая, стараясь не смотреть в свое отражение, чтобы не видеть поступающей дегенерации своего истязаемого тела, отвечала неизменно, что местопребывание Попельского ей неизвестно. Говорила это сильным голосом, когда ей еще на это хватало сил, вскрикивала это в боли и в ненависти, когда Вонйхэндлер гасил очередное папиросу на ее черепе, лепетала это бессмысленно, когда по ее лицу лилось содержимое ночного горшка, выплеснутое палачом.

Шептала этот ответ, стоя ночами на одной ноге, всматриваясь по приказу «убовца» в светящую лампочку, бормотала это заверение, когда её вносили в камеру и бросали на перегнивший сенник рядом с больной, равнодушной к всему связной Варшавского восстания и проституткой, отрыгивавшей громко после званого ужина.

"Место пребывания Попельского мне неизвестно". Шептала это и продолжала повторять как утреннею молитву и сегодня рано, когда приподнялась с охожего ведра, закрыв его крышкой. Через несколько секунд из коридора донеслись более громкие звуки. Грохот в двери камер и вопли охранниц провозглашали начало нового дня.