Историки долго спорили, являлась ли императорская коронация совместно спланированной Львом и Карлом акцией или в тот момент для короля франков она оказалась полной неожиданностью. Его первый биограф, Эйнхард, рассказывает, как тот заявил, что не вошел бы в храм, если бы знал о намерениях папы. Действительно, Карл никогда не выказывал ни малейшего интереса к обретению императорского титула и в оставшиеся годы жизни продолжал именовать себя «Rex Francorum et Langobar-dorum», «королем франков и лангобардов». И уж, само собой, он не желал иметь каких-либо обязательств перед папой. С другой стороны, если мысль о коронации зародилась у Льва, то возможно ли представить, чтобы он не известил об этом Карла, хотя бы только из вежливости? И для самого монарха не перевешивали ли издержки, связанные с принятием титула, даруемых им преимуществ? Нам приходится сделать заключение, что папа и император уже обстоятельно обсуждали эту идею — вероятно, в Падерборне — и что рассказ Эйнхарда наряду с более поздними торжественными заявлениями были запланированным лицемерием, призванным отвести критику, которой Карл не мог избежать.
Об одном мы можем судить вполне уверенно: ни Лев, ни Карл не прикоснулись бы к короне, будь в то время в Византии император-мужчина. Идея о двух императорах, правящих одновременно, была немыслимой. Именно присутствие женщины на византийском троне придало вопросу совершенно иной характер. Этот факт послужил для Карла дополнительным доводом в пользу принятия короны, которую ему предлагали: именно теперь, в этот важный исторический момент, он понял, что у него появилась возможность, которая может больше не повториться. При всех своих недостатках, Ирина еще оставалась не потерянной для брака вдовой и, по всем расчетам, весьма привлекательной. Если бы Карл сумел убедить ее стать его женой, все территории империи на Востоке и на Западе воссоединились бы под одной короной — его собственной.
Реакцию Константинополя на сообщение о коронации Карла легко представить. В глазах всякого благомыслящего грека коронация представляла собой не только проявление поразительной наглости, но также и акт кощунства. Византийская империя основывалась на двух опорах: с одной стороны, римской власти, с другой — на христианской вере. Впервые они соединились в личности Константина Великого, императора Рима и «равноапостольного», и это мистическое единение сохранялось при всех его легитимных преемниках. Отсюда следовало, что как на небесах может быть только один Бог, так и на Земле должен быть единственный правитель; все прочие претенденты на этот титул — самозванцы и богохульники одновременно.
