– А ты мастер? – поинтересовался я.
– Ты же сам видишь, – без ложной скромности ответила она, и, черт возьми, в эту минуту я поверил: Гоца – большой мастер.
Гоца выключила часть светильников. Мы сели в глубокие ротанговые кресла в углу галереи. Журнальный столик, наполовину из стекла, наполовину тоже из ротанга, заваленный слайдами и нарезанными кадрами пленки, выглядел мило. Скрипучие кресла были застелены подушками, и сидеть на них было удивительно удобно. Гоца развернула свое кресло ко мне в профиль. Так ей не нужно было каждый раз наклоняться к пепельнице на столике – лишь протяни руку и стряхивай. Я сделал то же самое, развернувшись лицом в противоположный угол, – наши взгляды вновь были направлены параллельно. Над нами горела небольшая лампочка, спокойный тихий свет. Перед глазами оказалась прекрасная позитивная абстракция, брызги пшенично-рыжего, сплетенные в подобие расступившихся волн. Неужели правда можно творить шедевры с такой легкостью? Сколько – два, три взмаха?
– Это примерно то же самое. Удар кистью с тушью, удар кистью с водой. Этого достаточно. Называется «Бесконечность момента».
– Умеешь читать мысли? – пошутил я. Она усмехнулась, довольная.
– Самые лучшие художники Возрождения – всего лишь ремесленники, таково мое субъективное мнение. Импрессионисты – тоже ремесленники. Они перерисовывали, как машины, как фотоаппараты. Абстракционисты, кубисты – уже живее. Но тоже, с другой стороны – скованно, бедно… Нет полета. Суходрочка, извини за выражение. Но что поделаешь? Мне известно, как это – если пробовать сделать это дело насухо, – тут я не совсем понял, на что она намекнула.
Гоца продолжала:
– Три удара – этого довольно, чтобы видно было, кто ты и где ты. Я не говорю, что ударов должно быть непременно три, я числами не увлекаюсь. Картина должна тебя вести. А ты должен быть легким на подъем, если хочешь зайти далеко. Как исключение из техники трех ударов я признаю еще три удара воображения. Это когда ты сделал три штриха и увидел, что они могут заменить один. Тогда ты еще делаешь три удара, и еще три. И получаешь утроенную композицию. Первый удар – откровение. Второй – подтверждение. А третий – движение дальше…
20
Я слушал ее, как самого себя. Я в жизни никогда не интересовался живописью, и мне не нужно было сто лет решать для себя, были художники Возрождения творцами или все-таки ремесленниками. Но я мог подписаться под каждым ее еще не сказанным словом, ибо наперед знал, что оно попадет туда, куда надо, где у меня уже дозрела пустая ячейка. Она могла выдавать бессмыслицы, но даже бессмыслицы, сказанные ее устами, латали мои пробоины. «Есть же на свете такие удивительные люди, – удивлялся я, – которые попадают, не целясь». Факты биографии, ее комментарии к ним, истории, которые с ней случались в жизни, – это все казалось до боли знакомым, словно мы уже когда-то знали друг друга.
